Шарль Монселе - Женщины-масонки

Не должен ли он был, вступив на путь откровенности с Амелией, без обиняков сообщить ей и о причинах этой мести, нависшей над ними обоими? Не должен ли он был подробно рассказать ей о своей связи с Марианной, признаться, какими обидами и оскорблениями осыпал он эту женщину?

Филипп понял, что он слишком много потеряет от этого. Существуют разоблачения такого рода, которые можно охотно предоставить случаю, но которые никоим образом нельзя делать самому.

Ему пришлось бы объяснить, оправдать страшную ненависть Марианны. Но как сумел бы он объяснить и оправдать то оскорбление, которое он в приступе неописуемой ярости нанес Марианне, когда они увиделись в последний раз? Случается, мы так страшно виноваты перед нашими любовницами, что нам уже никогда не смыть с себя этот грех даже в глазах законной жены. Таким грехом было и оскорбление, которое он нанес Марианне.

Здесь нужно заметить, к великой чести оклеветанного пола: женщина острее чувствует обиду, нанесенную другой женщине, нежели мужчина чувствует обиду, нанесенную другому мужчине.

Стало быть, признаться Амелии во всем значило для Филиппа совершить ошибку и очутиться в опасности.

А кроме того, исповедь Филиппа не защитила бы Амелию от новых атак ее соперницы.

«Эти атаки будут безжалостны,– размышлял Филипп.– «Dies irae» в день нашей свадьбы – это всего лишь прелюдия. По тому, что она уже сделала, я могу судить о том, что она готова сделать. После того, как она покарала меня, когда я был еще холост, какое же наслаждение от своей кары получит она теперь, когда моя любовь ставит под удар нас обоих! Она пронзит сердце Амелии, чтобы больнее ранить мое. Ах, Марианна! Вы не лгали, и после вспышки вашего гнева рано или поздно сверкнет молния!»

Так размышлял Филипп, расставшись с Амелией.

Он вышел из дому и побрел куда глаза глядят; ему необходимы были воздух и движение.

Ему никогда еще не приходилось вступать в серьезную борьбу с женщиной. И он был не только встревожен, но еще и немало удивлен.

А кроме того, в глубине души он считал себя униженным.

Это унижение было тем глубже, что в этой борьбе он не ощущал себя сильной стороной.

Он знал, что Марианна располагает необычными и могучими средствами, таинственными возможностями. Он вспоминал слова, которые она обронила в бреду, моля его о любви; благодаря этим словам он понял, что ей помогают мстить другие женщины.

Воспоминание об этом усилило его страх.

Он чувствовал, что судьба его в руках не одной Марианны, а целого круга незримых врагов.

Положение было серьезным.

Филипп шагал по Елисейским Полям под тем серо-желтым небом, которое, казалось, по праву должно было бы простираться только над Британскими островами.

Он шел так, как идут люди, которые не думают о том, куда идут, другими словами, он шел то слишком быстро, то слишком медленно.

Дойдя до проспекта Мариньи, он столкнулся с каким-то человеком, закутанным в меха.

Это был господин Бланшар.

После того, как обстоятельства свели господина Бланшара и Филиппа Бейля на морских купаниях в Тет-де-Бюше, их отношения, сперва несколько прохладные, незаметно сделались непринужденными, как это всегда бывает у светских людей, когда они в конце концов обнаруживают друг в друге людей умных.

В Париже они встречались всюду. Филипп считал господина Бланшара примечательной личностью, а господин Бланшар, со своей стороны, смотрел на Филиппа как на человека, которому не хватало лишь некоторой благожелательности, чтобы стать выдающимся человеком.

Встретившись лицом к лицу с Филиппом на Елисейских Полях, господин Бланшар после обычных приветствий сказал:

– По вашему лицу я вижу, что мой костюм вас удивляет…

– Нет, что вы!

– …И что эти меха, по-вашему, придают мне весьма оригинальный вид.

– Ни в малой мере!

Читатель, быть может, помнит, что господин Бланшар всеми силами старался избежать упреков в оригинальности.

– Гм… Вы неискренни,– сказал он Филиппу.

– Уверяю вас…

– В таком случае вы сами оригинал, коль скоро вы одеваетесь не так, как я!

– Весьма возможно, господин Бланшар,– самым серьезным тоном ответил Филипп.

– Вы поднимаетесь по Елисейским Полям?

– Сам не знаю.

– Как это – не знаете?

– Да, не знаю. Я шел куда глаза глядят, когда мы с вами встретились.

– Куда глаза глядят? В таком случае позвольте мне пойти вместе с вами.

– Буду очень рад,– отвечал Филипп.

– Я думал, что в наше время, кроме меня, уже никто не пойдет куда глаза глядят.

– Почему же?

– Потому что я – по крайней мере, с точки зрения света,– бездельник, хотя у меня самого другая точка зрения. Но вы – государственный деятель!…

– Так что же? Разве государственные деятели не ходят куда глаза глядят?

– Очаровательно! Прелестно! Это в духе господина Скриба!…[73] Ну, а новобрачные?

– В том-то и дело,– сказал Филипп.

– Я не улавливаю вашей мысли.

– Ах, господин Бланшар! Вы ищете захватывающих волнений, сильных ощущений, и вот, я хочу указать вам путь, для вас, быть может, новый.

– Я превратился в зрение.

– Завяжите за кулисами какого-нибудь театра интрижку с одной из тех обворожительных женщин, которые благодаря двойной жизни – жизни в свете и жизни в искусстве – обрели двойственную сущность, заведите интрижку с какой-нибудь певицей или балериной.

– С Жизель или с Нормой?

– Попытайтесь тянуть эту интрижку год-полтора; на первых порах она покажется вам чарующей, как опера, и легкой, как балет; потом внезапно покиньте предмет вашей фантазии…

– Пока что все, о чем вы говорите, вовсе не трудно.

– …Не развязывайте узел, а разрубите его…

– Подобно Александру Македонскому…

– …Не обращайте внимания ни на взрывы ярости, ни на потоки слез, останьтесь холодным и сверкающим, как сталь клинка. Ну а потом…

– Ага! Посмотрим!

– …Потом, через некоторое время, женитесь на маленьком, прелестном создании, не имеющем понятия ни о жизни, ни о ненависти; попытайтесь удалиться вместе с ним в чудесное и недоступное убежище, о котором мечтает каждый мужчина, проживший половину жизни; скажите себе твердо, что с событиями прошлого вас уже не связывает ничто, решительно ничто, даже воспоминания; убаюкайте себя этой уверенностью… О, каким жестоким будет ваше пробуждение!

– Это мне известно,– сказал господин Бланшар.

– Не думаю.

– Вы попросту пересказали мне новыми словами старую драму, старый роман или старый водевиль под названием «Жена и любовница».