– Не надо, – упрямо повторил Штефан, но денщик не обратил внимания, продолжая хлопотать.
– Молчи уж – не надо! – толкнул его на застеленную кровать. – А ну, сядь! Тебе Тудор что сказал?
Мариан ворчал риторически, стоило бы промолчать и подчиниться, но сил недостало.
– Чтоб я домой ехал, – Штефан потер горло – дышать становилось нечем. То ли в протопленном доме душно, то ли от этих слов снова перехватило.
Мариан так и замер с тряпкой в руке.
– Чего? – потом отмахнулся и бережно приложил тряпицу к ссадинам. – Ить, чепуховину-то мелешь! Да куды ты поедешь? Кто тебя отпустит, ежели ты уже туточки?
Штефан молчал. Ничего-то он, Мариан, не знает. Может, оно и к лучшему?
– Сестра-то как? – спросил вдруг денщик, и Штефан едва не подпрыгнул.
– А?
– Сестричка твоя как, спрашиваю.
– В Вене, в пансионе, – Штефан растерялся и снова почувствовал жгучий стыд – он ведь так и не написал в Вену. – Все хорошо было, когда я уехал.
Мариан помолчал, оглядывая его лицо.
– Чего ж хорошего – ить, девка махонькая, да в чужой стране. При живой родне сиротка, бедная!
– Но там хорошее образование, – попытался Штефан вступиться за Машинкату, искренне не понимая, к чему клонит денщик. – И пансион хороший, там девчонкам весело!
– Без отца и матери-то весело? – буркнул недовольно Мариан. – Помешались на том образовании! – он опустил тряпку в таз. – Ить, от такого фонаря свечки зажигать впору. Где-то у меня примочка завалялась свинцовая.
Слушать его воркотню было невыносимо. Выходит, все – правда. Даже Мариан знает. Еще бы ему не знать – не он ли летал ночью с опасной горной тропочки между Клошанями и их имением, как Петру говорил?
И Мариан, похоже, совсем не одобряет решение Тудора оставить детей Николае. Значит, и правда – нет никакой причины, кроме того, что они ему не нужны. Ни Штефан, ни Машинката.
Помощи просить не у кого – даже если и пожалеют, заступаться не станут. Похоже, никто из тех, кто знал, и кто был не согласен, не смог переубедить Тудора. А что до утешения – толку с тех утешений?
– Иди, Мариан, – попросил Штефан, чувствуя, что ему вот-вот изменит голос. – Спасибо тебе, больше ничего не надо.
– Куда идти-то? – не понял Мариан. – За примочкой, что ли?
– Нет, – говорить становилось все труднее. – Просто... Я устал, мне бы лечь. Иди.
Денщик встревожился, приглядываясь, и Штефан не выдержал:
– Ступай же! Ну?
Мариан помолчал, неловко затоптался рядом. Потом переспросил осторожно:
– Ить, он правда, что ли, тебя решил домой отправить?
– Оставь меня в покое! – крикнул Штефан, уже не сдерживаясь, и вскочил. – Уйди! Уйди ты, ради Бога!
Как Мариан вышел, он даже не заметил. Уцепился взглядом за знакомую саблю на стене, за красные блики на рукоятке. А в узорчатых ножнах – отличный дамасский клинок, который режет шелк на лету. Снова вспомнились полночные разговоры в Вене перед расставанием, и как дядька вынул эту самую саблю, проверяя, умеет ли Штефан фехтовать. Боевое оружие, не эспадрон какой-нибудь! И как улыбнулся, видно, заметив, до чего Штефан счастлив и горд такой честью. Казалось, дядька всегда радовался его успехам. И всегда будет. И в голову придти не могло, что может случиться по-другому. Лучше бы, и правда, в том ущелье полечь, чтобы и узнать не довелось!
Перед глазами качался тусклый огонек лампады. Божья Матерь укоризненно смотрела с липовой доски. А рядом...
Штефана будто в грудь ударило. Деревянный крест, полотенце в тонких, канонического письма, ладонях – святая равноапостольная княгиня Елена! И сразу, без всякой, казалось бы, связи вспомнились светлые косы в крови, яркая цветная тряпка чаршафа и сырой могильный холм, над которым пандурские ружья разбросали в небо залп холостых зарядов.
Фатьма. Он ее не любил, наверное. Мог бы полюбить – или не мог, но не любил. По крайней мере, не так. И горевал тоже – не так. Но хотя бы понять глубину и силу чужого горя он может. Теперь – может.
Значит, Тудор все-таки помнит.
От мысли, что хоть про маму и дядьку не ошибся, не обманулся, почему-то стало чуть легче, даже горло немного отпустило. Но все же... Самому-то теперь как?
Штефан тяжело опустился на кровать.
Надо отдохнуть. Уж слишком голова плывет, чтобы придумать сейчас хоть что-то путное. Ничего. Из дома ушел – не пропал, и снова не пропадет. И еще Машинката – о ней-то, кроме него, некому будет позаботиться. Он справится. Должен.
- 6 -
На дворе стемнело. Под навесом давно зажгли фонарь, лошади хрупали сеном, мамалыга сытно побулькивала в котле на тагане, а пандуры из двух отрядов все еще переваривали неожиданные новости.
– Так это чего получается? – уже в который раз переспрашивал Гицэ у Зойкана. – Наш Подсолнух, так его и так, слуджеру родней приходится?
– Ты это, язык придержи, – насмешливо посоветовал в ответ Зойкан, которому изрядно надоело по десятому разу повторять одну и ту же историю.
Добравшийся наконец до усадьбы Йоргу гордо топорщил усы у тагана.
– А я ведь говорил капитану! Я ведь предупреждал! Я ведь сразу сказал – надо его в Клошани! – он погрустнел, с досадой пригладил усы. – Так ведь нет же, не поверили. Ну вот теперь пусть ему холку мылят.
– За что? – поразился Гицэ. – Что такого-то?!
– Как что? – Йоргу тяжко вздохнул. – Почитай, полгода Подсолнух у нас на заставе торчал, а мог бы сразу здесь оказаться!
Гицэ вдруг осенило:
– А чего он сам-то не поехал? Только байки про дядьку нам травил.
– Поганец, – прибавил Йоргу любимое словечко Симеона, и Гицэ согласно кивнул:
– Во-во! До Клошани с заставы – на добром коне полдня! Чего сидел-то, как мышь под веником? – он глубоко задумался. – А не пропесочат ли нынче за это и нашего Подсолнуха?
Йоргу хмыкнул в усы.
– Ты вспомни, Гицэ, чего нам тот Подсолнух рассказывал! Ничегошеньки ему не будет, паршивцу, даже и не думай! А вот капитану достаться может – святой Спиридион!
– Так это, вроде бы не за что, – усомнился Зойкан. – Разве что за пьянку в отряде да драку. Но мы вон в городе корчму давеча разнесли – ничего.
– Вы с арнаутами, так их и этак. А тут... И все-таки, нешто он слуджеру родней приходится? Зойкане, ты ж семью Тудора знаешь?
– Так это... Знаю, – обстоятельно подтвердил Зойкан. – Брата евонного да сестрицу, Динку-то. У Павла уж свой захребетник подрастает. А этот – дите какое-то боярское, но мало ли у слуджера среди бояр знакомых? – он погрузился в воспоминания, потом замотал головой. – Я это... Забыл, как его мамку звали, Подсолнуха-то вашего. А ведь даже здоровалась с нами. Красивая такая боярыня. Приветливая.
– Вон Мариан идет, – буркнул Йоргу себе под нос. – Его и спросите.
– Точно! – обрадовался Гицэ и взялся здоровой рукой за ближайший столбик, чтобы встать. – Эй, Мариане! Поди-ка сюда, будь другом!
Мариан смерил его возмущенным взглядом.
– Ить, чего тебе надо? Ложку, что ли, потерял?
Гицэ отпор не смущал никогда, и теперь на мрачное лицо Мариана он тоже не стал обращать внимания.
– А скажи, наш Подсолнух слуджеру кем приходится-то?
– Да кем бы ни приходился! – вдруг рявкнул в сердцах Мариан. – Это ж как надобно ума не иметь, чтоб ребятишек оставить не поймешь кому! И ведь говорил-говорил – как об стенку горох!
Он махнул рукой и пошел дальше по своим делам.
– Чего? – выразил общее мнение Гицэ. – Это он о чем вообще?
– Так это... Черт его знает, – Зойкан пожал плечами. – Мариан такой. За дверь выйдет – и ну бухтеть, это не так, да то не эдак. А слуджеру, вроде как, и невместно ему отвечать-то.
– Детишек, говорите? – задумчиво повторил Йоргу, теребя усы. – А что это наш Подсолнух про сестру рассказывал, которая в Вене осталась?
– Мамалыга доспела, – сообщил Зойкан, заглядывая в котел. – Налетай, что ли?
- 7 -
Свой рассказ о пребывании Подсолнуха на заставе Симеон, поразмыслив, начал с конца. Уж больно жалко стало парня, утянувшегося за двери побитым щенком. Может, ежели его по службе похвалить, так слуджер передумает?
