— Гашишины… Ты хочешь сказать — ассасины? [XLIV*] Боже правый, женщина: ты имеешь в виду, что опоила меня дьявольским наркотиком, от которого я совсем спятил?
— Он был в твоем кефире, — невозмутимо заявляет она. — Пей, маленький тигренок, если нужно, я еще налью.
— Но… Но…? — я совершенно растерялся. — Какого дьявола?
— Потому что ты был напуган. Потому что я знала с самого начала, что тобой правит страх, и в трудный момент он завладеет тобой без остатка. — Прекрасное лицо было совершенно бесстрастным, голос ровным. — А я не могла этого допустить. Если бы ты праздновал труса той ночью, когда все зависело от тебя, все пошло бы прахом: предприятие Якуба провалилось бы, а Коканд погиб. Я готова была на все, чтобы не допустить этого. Так что дала тебе наркотик: в конце концов, разве от этого получился какой-то вред?
— В жизни не встречал большей наглости! — бушевал я. Клянусь Георгом, я буквально кипел от ярости и обиды. — Чтоб тебе провалиться, я же мог убить себя!
Она вдруг расхохоталась, обнажив прекрасные зубки.
— Иногда ты бываешь честным человеком, английский! Не так ли, кис-кис? Он еще злится нас за то, что мог лишиться жизни? А если бы он выказал себя трусом, что тогда?
Весомый аргумент, как я понимаю сейчас, но тогда он не произвел на меня впечатления. В тот миг я ненавидел ее, как может ненавидеть только трус, которому говорят правду о нем прямо в лицо, и не видел способа, как выразить свои чувства.
— Если я честен, то вот ты — нет. Ты все толкуешь про преданность своему бесценному Якуб-беку, а нам ли не знать, чего стоят эти речи! Ты хочешь казаться верной ему, но это не мешает тебе утолять свою похоть с первым парнем, который подвернется под руку. Ха! Вот как ты заботишься о нем!
Шелк даже бровью не повела, только улыбнулась котенку и погладила его.
— Может, и так, а, киска? Но наш английский не будет рад, если мы расскажем ему слишком много. Но тогда…
— Хватит болтать с треклятой кошкой! Неужто нельзя прямо сказать?!
— Если тебе угодно. Слушай, английский, я теперь не шучу и не собираюсь тебя обидеть. Не грех быть трусом, как не грех быть одноногим или рыжим. Все мужчины испытывают страх — даже Якуб и Кутебар. Чтобы победить страх, одним требуется любовь, другим — ярость, третьим — алчность. А некоторым не обойтись без гашиша. Я понимаю твой гнев, но рассуди: разве это не к лучшему? Ты здесь — что для тебя важнее всего; и никто, кроме меня, понятия не имеет о страхе, живущем в твоем сердце. А я знала о нем с самого начала. Так что, — она улыбнулась, и до сих пор эта ее улыбка, выражающая превосходство (чтоб ей пусто было), стоит перед моими глазами, — слизывай мед, чужестранец, и не задавай вопросов.
И это все, что мне удалось из нее вытянуть. Но прежде чем уйти, я решил получить хоть маленький утешительный приз. В одном отношении, как вам известно, я горд собой — вернее, гордился. И я спросил:
— Зачем же тогда ты соблазнила меня?
— Отнеси это также на счет наркотика. Так ты уж наверняка выпил бы мой кефир.
— Значит, только поэтому? Ну и замысловатые у вас, китаянок, повадки.
Она громко рассмеялась и слегка надула губки.
— А еще у меня раньше никогда не было англичанина, насколько тебе известно. Так что мне было любопытно.
— Могу ли я спросить: было ли удовлетворено твое любопытство?
— Ах, не спрашивай слишком многого, английский. Это я могу рассказать только своему котенку.
Сказать по совести, у меня нет причин вспоминать о ней с особой симпатией, но я, старый дурак, грешен. Сейчас, когда нас разделяет безопасное расстояние, я обожаю ее, как и других моих девчонок. Возможно, она права, и благодаря ей моя шкура осталась цела — но если так, то по чистой случайности, да и прежде всего по ее милости я угодил в первоклассное горнило. Но теперь все позади, и мне остается только сжимать этот выцветший пестрый шарф, подаренный ею на прощание, и возвращаться мыслями в тот уютный сад, вспоминая ее темные миндалевидные глаза, мягкое солнышко и нежные губы, прижимающиеся к моей щеке, и… Да уж, слишком много она знала, эта Шелк. Кутебар был однозначно прав.
И все-таки, оправившись от шока, вызванного фактом, что я геройствовал в той отчаянной схватке под воздействием хитрого восточного средства, мне трудно было найти повод для жалоб. С тех пор я часто думаю: чувствуют ли парни типа Китайца Гордона, [126] Бобса [127] или Кастера [128] то же, что я той ночью, и ведом ли им страх? Это многое объясняет, знаете ли. И все же, да смилуется Господь над теми, кто родился таким, — мне жаль их. Думаю, не дано достичь умиротворения тому, кто лишен хотя бы толики боязливости.
Но не стоит разглагольствовать об этом. Опасность осталась позади, русским было меня не достать, я находился среди дружелюбного народа, почитавшего меня самым классным парнем со времен Тамерлана. Но у меня не было желания засиживаться. Вспоминая о том, что мне пришлось пережить за прошедший год, от ада Балаклавы до снежных кошмаров России с ее волками, кнутами, варварскими подонками типа Игнатьева да невыносимых ужасов форта Раим и го-дона (до сих пор я вздрагиваю при упоминании имени Гая Фокса), я грезил только об одном: об Индии, где меня, без сомнения, встретят как героя, а затем о пути домой, о знакомых звуках Лондона и Лестершира, об уюте таверн и клубов, об английской ночной пижаме и тостах с маслом, но превыше всего о моей прекрасной блондинке Элспет. Уж ей-то не хватит ума болтать с котятами, и она наверняка не начинит мой бекон или почки опиумом. Интересно, не ошивается ли вокруг нее Кардиган, пользуясь моим отсутствием? Если его, конечно, не прибили, по счастливой случайности. И раз на то пошло: закончилась ли война? Определенно мне требовалось поскорее вернуться в цивилизацию.
Якуб-бек горел желанием помочь мне, что не удивительно, учитывая опасности, пережитые «английским» ради него. После грандиозного пиршества, устроенного в долине Кызылкума, которым мы отметили поражение русских и спасение Коканда — ну и Индии заодно, — мы отправились в Хиву, куда он повел свой народ, пряча его от мести царя. Оттуда мы поехали на восток, в Самарканд, где Якуб обещал найти каких-нибудь своих афганских дружков, которые проводят меня через горы Афганистана до Пешавара. Я не слишком много думал о предстоящем путешествии, поскольку дорога до Самарканда оказалась приятной, как праздничный пикник. Прекрасная погода, отличные лошади, Якуб и Кутебар дружески подтрунивают друг над другом, а дочь Ко Дали — хотя меня всегда немного настораживал этот хитрый блеск в ее глазах — была так приветлива и любезна, как можно только желать. Я попытался подкатить к ней в Хиве, но в караван-сарае было слишком людно, а на самаркандской дороге возможности так и не представилось. А жаль — я бы не прочь был провести с ней еще раунд — вот только Якуб почти всегда околачивался рядом.
Странный это был малый — чокнутый и загадочный. Не могу сказать, как много было ему известно или что ему нашептала дочь Ко Дали, но он почему-то много говорил со мной во время пути: о Коканде, которому англичане могут помочь отстоять независимость, и о своих амбициях добыть собственный престол. И все время разговор поворачивался то к Шелк, то Кашгару — земле далеко за горами и пустынями, где русские никогда его не достанут. Последние слова его, обращенные ко мне, были как раз об этом.
Мы переночевали в Самарканде, в маленьком сарае недалеко от рынка, в тени огромной бирюзовой стены самой большой мечети мира, и поутру Якуб и остальные отправились проводить немного меня и мой новый эскорт по южной дороге. Она была заполонена узбеками в их черных шапочках, носатыми горцами с суровыми лицами, женщинами в паранджах, длинными караванами верблюдов, топающих по желтой пыли под звон колокольчиков, да мешающейся под ногами детворой. И все болтали на двадцати разных языках. Мы с Якубом ехали впереди, ведя разговор, и остановились у бегущей вдоль дороги речушки, чтобы напоить коней.
