Король сидел в кресле, погруженный в раздумья.
Стоило только ему решиться стать королем, как бремя государственных забот обрушилось на него и раздавило его.
Последствием спора с принцем де Конде было его решение дать знать матери, что он готов по ее распоряжению прийти к ней или, если она окажет ему такую любезность, принять ее у себя.
И теперь он ждал, не решаясь взглянуть на дверь, боясь увидеть суровое лицо королевы-матери.
Но, вместо сурового лица, перед ним предстала грациозная юная девушка, появившаяся из-под приподнятой портьеры.
Однако Франциск II вначале ее не видел: он сидел, повернувшись спиною к двери и считая, что всегда успеет обернуться, как только услышит чеканные, слегка тяжеловатые шаги матери, от которых поскрипывал укрытый ковром паркет.
Шаги мадемуазель де Сент-Андре не принадлежали к числу тех, от которых поскрипывает паркет. Подобно русалкам, она могла бы пройти поверх зарослей тростника, не поколебав ни одного стебелька; подобно саламандрам, она могла бы взобраться к небу по капители колонны из дыма.
И потому в спальню короля она вошла неслышно и так же неслышно приблизилась к юному королю, а оказавшись рядом, любовно обняла его за шею и, как только он поднял голову, запечатлела на лбу жгучий поцелуй.
Екатерина Медичи так себя не вела; королева-мать никогда не одаривала своих детей столь страстными ласками, а если и одаривала, то только своего любимца, единственного, кого она удостаивала знаками материнской любви, — Генриха III. Однако для Франциска II, зачатого по предписанию врача в период ее недомогания и появившегося на свет хилым и нездоровым, у нее в лучшем случае находились ласки по обязанности — как у наемной кормилицы к своему питомцу.
Так что пришла не королева-мать.
Пришла и не маленькая королева Мария.
Маленькая королева Мария, которой супруг несколько пренебрегал, за два дня до этого ушиблась, упав с лошади, и теперь по распоряжению докторов лежала в шезлонге, ибо медики опасалась выкидыша как результата падения; таким образом, маленькая королева, как ее привыкли называть, была явно не вправе самостоятельно появляться у мужа и не имела ни малейшего повода предлагать ему свои ласки (как позже выяснится, они окажутся весьма смертельными для всех, кого она ими одаривала).
Оставалась лишь мадемуазель де Сент-Андре.
И королю незачем было смотреть на лицо, улыбавшееся поверх его собственного, чтобы воскликнуть:
— Шарлотта!
— Да, возлюбленный мой король! — воскликнула девушка. — Да, это Шарлотта; вы можете даже называть меня «моя Шарлотта», пусть даже вы не разрешите мне больше обращаться к вам «мой Франсуа».
— О, конечно! Конечно! — воскликнул юный государь, припомнивший, чего ему стоило добиться такого права в страшном споре с матерью.
— Так вот, ваша Шарлотта пришла попросить вас об одном.
— О чем же?
— Чтобы вы сказали мне, — продолжала она с очаровательной улыбкой, — чтобы вы сказали мне, сколько весит голова человека, смертельно меня обидевшего.
Кровь прилила к бледному челу Франциска II, как бы ожившего на мгновение.
— Кто-то вас смертельно обидел, милая моя? — спросил король.
— Смертельно.
— А-а, сегодня день оскорблений, — заявил Франциск, — меня сегодня тоже смертельно оскорбили; к несчастью, отомстить я не могу. Тем хуже для вашего обидчика, моя прекрасная подруга! — произнес король со смущенной улыбкой ребенка, придушившего птичку. — Ваш обидчик ответит за двоих.
— Благодарю вас, мой король! Я не сомневалась в том, что, если девушка, пожертвовавшая для вас всем, будет обесчещена, король обязательно встанет на защиту ее чести.
— Какого наказания вы хотите для виновного?
— Разве я не сказала вам, что эта обида смертельная?
— Ну, и что?
— А то, что раз обида смертельная, то и наказанием должна быть смерть.
— О-о, — произнес государь, — сегодняшний день чужд милосердия, все на свете хотят смерти кого-нибудь, и прямо сегодня. И чью же голову вы у меня просите, жестокая красавица?
— Я уже сказала, государь, — голову человека, меня обидевшего.
— Но, для того чтобы преподнести вам голову этого человека, — рассмеялся Франциск II, — я должен знать его имя.
— Я полагала, что на королевских весах имеется всего две чаши: чаша жизни и чаша смерти, чаша для невинных и чаша для виновных.
— Но опять-таки виновный может быть более или менее тяжел, а невинный более или менее легок. Ну что ж, так кто этот виновный? Опять какой-то советник парламента, вроде несчастного Дюбура, которого сожгут завтра? Если так, то одного его довольно, моя мать их в данный момент всех ненавидит, и если сожгут двоих вместо одного, никто и не заметит, что сожгли второго.
— Нет, речь идет не о человеке из судейского сословия, государь, речь идет о человеке из благородного сословия.
— Ну, если только он не связан с господами де Гизами, с господином де Монморанси или с вашим отцом, то мы с ним справимся.
— Этот человек не только не связан ни с кем из названных вами, но он их смертельный враг.
— Отлично! — проговорил король. — Теперь все будет зависеть от его ранга.
— От его ранга?
— Да.
— А я-то считала, что для короля не существует рангов и что все, кто находится ниже него, принадлежат ему.
— О моя прекрасная Немезида, вы заходите слишком далеко! К примеру, вы полагаете, что моя мать стоит ниже меня?
— Я говорю не о вашей матери.
— Или господа де Гизы стоят ниже меня?
— Я говорю не о господах де Гизах.
— Или господин де Монморанси стоит ниже меня?
— Речь идет не о коннетабле.
Тут в голове у короля молнией сверкнула мысль.
— Так вы заявляете, что некий человек вас обидел?
— Я не заявляю, а утверждаю.
— Когда?
— Только что.
— И где же?
— У меня, причем он пришел ко мне, выйдя от вас.
— Прекрасно! — заявил король. — Теперь я понимаю. Речь идет о моем кузене, господине де Конде.
— Совершенно верно, государь.
— И вы пришли ко мне просить головы господина де Конде?
— А почему бы и нет?
— Черт! Как вам, моя милая, такое могло прийти в голову? Принц королевской крови!
— Хорош принц!
— Брат короля!
— Хорош король!
— Мой кузен!
— От этого он становится лишь более виновным, ибо, будучи одним из ваших родных, он обязан был проявить к вам большее уважение.
— Милая моя, милая моя, вы требуете слишком многого, — возражал король.
— О, вы просто не знаете, что он сделал.
— Знаю.
— Значит, знаете?
