Солдатских ранцев полицейским не выдавали, потому ещё с вечера каждому пришлось мастерить заплечный мешок. У Дмитра такой был приготовлен заранее, и ему оставалось только уложить туда сменное бельё, пакетик соли, два больших куска сала и запас сухарей.
Вдобавок было выдано по двести патронов на винтовку и ещё четыре гранаты каждому. В общем, получилась довольно приличная нагрузка. К тому же сначала шли мощёной дорогой, проложенной к станции, а потом, теряя по ночному времени строй, топали какими-то просёлками, или вообще целиной и, конечно, к рассвету все еле волокли ноги.
Однако когда уже днём полицейские вышли на обширную лесную поляну, где им сообщили, что сейчас будет парад, они откровенно обрадовались. Позже, перед построением, оттянувшие плечи мешки были сложены в одном месте, и хлопцы, взбодрившись, весело привели амуницию в порядок.
Оркестр доиграл гимн, и сразу откуда-то с фланга донеслась впервые услышанная команда:
— Ливо-руч! — и Дмитро, сам сообразив, что требуется, с некоторой заминкой сделал поворот налево.
Послушно выполнив команду, строй замер, но теперь уже впереди прозвучало требовательное:
— Кроком руш![256] — и оркестр грянул бравурный марш.
Ходить строем Дмитро умел хорошо, но тут в лесу не было вытоптанного плаца, и потому, как ни старались вояки[257], слитного шага у них не получалось. Дмитро тоже, как учили, ставил ногу на всю ступню, но мягкая трава гасила звук, и оставалось только точно держать строй.
Но всё равно музыка играла, марш звучал, и, наконец, Дмитро поравнялся с импровизированной трибуной. Как положено при отдании чести, он прижал свободную руку ко шву и, по команде равняясь налево, увидел, что на обычной колоде, немного стесаной сверху, стоят достойники[258].
Один из них, уже поседевший, пожилой, одетый в форму австрийского образца, наверно, сохранившуюся у него ещё с мировой войны, держался несколько впереди остальных, приложив ладонь к козырьку «мазепинки», умело отдавал честь, приветствуя новоприбывших вояков-добровольцев.
Парад кончился, последовала команда отдыхать, и все занялись каждый своим делом. Большинство, разобрав оставленные под деревьями мешки, подкрепились кто чем и завалились спать. Другие же, и среди них Дмитро, принялись разгуливать по лагерю, высматривая, что тут и как.
Было ясно, что лагерь временный. Под деревьями прятались построенные из веток курени и русская военно-штабная палатка, у входа в которую стоял часовой. Тут же, только чуть в стороне, была и сорокопятка[259], возле которой толпилось с десяток хлопцев.
Дмитро тоже пошёл к пушке, но не успел он приблизиться, как боец, возившийся у замка сорокопятки, поднял голову и удивлённо воскликнул:
— Ты дывысь… Дмитро! Ты что тоже пришёл со всеми?
— Остапе?.. Ты ж бач[260], и ты тут, — обрадованно воскликнул Дмитро, кидаясь навстречу.
Братья обнялись и с минуту, стоя рядом, восторженно хлопали друг друга по плечам. Наконец Дмитро что-то вспомнил и, освободившись из дружеских объятий, сунул руку за отворот мундира.
— Погоди, брате… Тут в мене для тебя кое-что есть…
— И что же? — заинтересованно спросил Остап, увидев маленький бумажный свёрток, который Дмитро достал из внутреннего кармана.
— Дывысь сам, — и Дмитро передал брату пакетик.
Остап развернул бумажку и увидел колечко. Он недоумённо покрутил его в руках, заметил пробу и удивлённо спросил:
— Золотое?.. Откуда оно у тебя?
— Это Ривка передала, — Дмитро вздохнул. — И ещё просила передать, що кохае[261] тебе.
— Что, сама Рива?.. — Остап недоверчиво посмотрел на брата. — А где же ты её видел?
— В колонне, — Дмитро потупился. — Як евреев с гетто выводилы, я в оцеплении був. А вона мимо шла и мене побачила…[262]
— Это когда их всех на расстрел вели?.. — до сих пор безмятежно улыбавшийся Остап побледнел. — Так, значит, и ты там был?
— Ни, не був, — Дмитро отрицательно мотнул головой. — Я только биля дороги стоял, як выходилы…
— Как же так?.. — Остап растерянно посмотрел на Дмитра. — Рива ж мне говорила, что с дядей своим в Одессу уедет. Да я и сам видел, как они в поезд садились…
— Ну, значит, не доехала она до той Одессы, — пожал плечами Дмитро. — Всякое могло быть…
С полминуты Остап стоял, как оглушённый, и вдруг, схватив брата за плечи, остервенело затряс.
— Почему… Почему ты ей не помог?..
— Та як? — Дмитро попытался вырваться. — Там же скризь[263] охорона була…
— Охорона, кажешь?.. Ах ты ж сволото! — и, не удержавшись, Остап в сердцах влепил брату затрещину.
— Да ты що, сдурел?.. — Дмитро вырвался и, не стерпев несправедливой обиды, крикнул в лицо Остапу: — А ты сам почему её на спас?
— Я?.. — Остап на секунду опешил и, словно пытаясь оправдаться, забормотал: — Да откуда мне было знать, что она не уехала? Зяма, гадёныш, не сказал тогда, что Рива там, в гетто…
Дмитро понял, что Остап вспомнил давний разговор возле сложенного евреями штабеля горелого кирпича и, догадавшись, что у брата какие-то свои счёты с Зямой, попробовал его успокоить:
— Ну чего ты, чего?.. Ничего не зробыш, так сталося…[264]
— Получилось, говоришь? Нет, если б не тот Зяма… — Остап зло выругался и безнадёжно махнул рукой. — Ну и чёрт с ним, жидёнышем, расстреляли, наверное, вместе со всеми…
Дмитро хотел было сказать, что Зяма жив и, может быть, даже спасся, так как он сам помог ему спрятаться в «Школе робитнычей», но, побоявшись снова схлопотать оплеуху, смолчал…
* * *
Трёхтонный «оппель-блиц» с жёлтым горшком, намалёванным на борту кабины, увозил группу Соколова из города. Час назад лейтенант встал ногой на скат и, залезая в кузов, одним прыжком перемахнул через борт, после чего грузовик, так и не глушивший мотор, немедленно тронулся.
Через сожжённое предместье Жидувка «оппель» вырвался в район хуторов и, основательно попетляв просёлками, достиг Ближнего леса. Сейчас автомобиль, включив на полный свет фары, ехал полузаросшей просекой, всё дальше углубляясь в непролазную чащу.
До партизанского маяка оставался ещё примерно час пути, и у лейтенанта было время вспомнить бурные события последних дней пребывания в городе. Тогда, сразу после предательства Соснюка, встал вопрос, как быть дальше, и лейтенант принял было решение уходить немедленно, но приказ, переданный из отряда, задержал группу ещё на неделю.
Как сообщил ходивший на связь Григорий, захваченный ими оберст, оказавшийся начальником отдела доставки, таки развязал язык и дал сверхважные показания. Выяснилось, что штаб, где служил немец, был занят вопросом применения специального оружия, которое в целях сохранения строгой секретности, не привлекая внимания, небольшими партиями доставлялось на городской склад.
