Могучий вотадин вновь шагнул вперед, повернув лицо так, чтобы единственный оставшийся глаз заливал аристократов ледяным огнем. Снял с пояса щедро украшенный охотничий нож, и от игры факельного света на лезвии запрыгали блики на высоких стропилах залы.
– Старейшины моего племени, клинок этот священный, ибо я поклялся обнажать его лишь для омовения в крови изменников. Я уже разок использовал его, забирая жизнь одного из тех, кто повинен в смерти моего царя. Того человека звали Аэд. Он мог быть тебе близнецом, Юдокус. Такой же дряхлый и лукавый пакостник, советчик своему владыке, тот, на чью голову падает вина за бессмысленные смерти и пагубы, причиненные Кальгом. Применив военную хитрость, пробрался я в лагерь сельговов после измены, после гибели едва ли не всей моей дружины – и там, в царском шатре, нанизал подлятину на вот это жало. Вспорол ему брюхо, вывалил кишки, но это еще не все. Аэд держал при себе ковчежек, полный хозяйских писем и документов, которые латиняне мне зачитали. И тут многое, очень многое встало на свои места…
Он отвернул лицо, обращаясь теперь в сумрачную пустоту залы:
– Одно из писем в особенности просветило меня. О, какими же мы были глупцами, считая, что Кальг хочет лишь изгнать латинян с наших земель!
Мартос вновь повернулся к Юдокусу и даже побледнел от злости.
– Это письмо было от тебя, тварь! В нем ты говорил, что Бренн уже стар и немощен, а «надежного» преемника не видно. Еще говорил, что можешь заручиться поддержкой других старейшин, а тем самым и всего народа, буде возникнет такая надобность при смене правителя.
Князь неторопливо направился в сторону вотадинских вожаков, которые, как один, уже пятились под немигающим взглядом белого от бешенства воеводы.
– Ведь это ты обрек своего повелителя на смерть, Юдокус, а вместе с ним и тысячи наших ратников! Что, хотел прибрать власть к своим рукам? Думал подыскать какую-нибудь невинную душу, которой бы вертел как вздумается, подергивая за ниточки из-за спинки царских кресел? Какого-нибудь паренька, чей отец недавно сгинул в битве и чья мать никогда не вздумала бы пикнуть? Только налетел топор, да на крепкий сук, а? Моя жена сразу тебя раскусила… Эх, мне бы ее глаза, до того как на войну ушел… Ты схватил ее, и дочь мою тоже, кинул псам-сельговам на забаву, а сынишку моего сбросил с южного обрыва…
Юдокус вскинул руки, будто защищаясь, и, бледнея на глазах, залепетал:
– Это не я, это сельговы…
С приглушенным звоном на мощеный каменный пол упал нож в расшитом чехольчике. Да и не нож даже, а так, ножичек, безделица, уместная скорее для детской ладони.
– Вчера, собираясь карабкаться по южной стенке, я наткнулся на его тело. После стервятников косточки только и нашел, но я сразу понял, что это он. Вот по этому ножу, который остался на его пояске. Мой подарок… на последний в его жизни день рождения…
Князь медленно приблизился к детскому оружию и, подобрав с плит, сорвал с него ножны, уже пошедшие пятнами от осенних дождей.
– Моего сына ты сбросил в пропасть. Его сестру отдал на поругание. И мою жену. Она, кстати, мертва. Женщины рассказали мне, что от своей собственной руки. Но сначала она убила нашу дочь. Из жалости.
Мартос швырнул ножичек к ногам Юдокуса и вновь повернулся лицом к пустым теням залы, чтобы смахнуть со щеки одинокую слезу. Через секунду он опять глядел на старейшин.
– Вы все повинны в этом. Все согласно кивали на предложения этого козоложца, отворачивались, когда он умерщвлял моего ребенка, отдавал мою дочь и жену десяткам сельговов, обрекая их на медленную, мучительную смерть. По справедливости я бы должен прикончить вас всех до единого, прямо тут, в логовище вашего зломудрия…
Тут с ним плечом к плечу встал Скавр. Черты трибуна были искажены гневом, палец вскинутой руки целился в белое лицо Юдокуса.
– Мы и мизинцем не шевельнем, чтобы помешать князю, реши он так поступить. Мало того, готов поставить щедрую горсть золотых, что центурион Корв – вон он – с превеликой охотой подсобит Мартосу обоими своими мечами. Вы даже не представляете, до чего хорошо он знаком с подобными преступлениями.
Мартос кивком поблагодарил трибуна, после чего вновь повел речь перед ошалевшими от страха аристократами.
– Ох, как тянет вас умертвить… да вот беда: народ останется без верховодства. Сам я не вправе занять престол, коли не меньше вас повинен в гибели царя, – из-за собственной гордыни, в то время как вы сжили его со свету обманом и кознями. А коли и сын мой мертв, я не имею наследника, как не имею и желания подбирать ту, кто родила бы мне нового. Так что буду я вам не царем, а за него. И слово мое будет законом, аще не хотите испить чашу смерти столь же лютой, что выпала на долю преданных вами. Дочери же ваши и дочери дочерей пойдут на потребу латинянским легионам. В полноте времен царем станет сын моей единоутробной сестры, а вы будете его наставлять все те годы, пока он не возмужает достаточно, чтобы править самоначально.
Кто-то из старейшин открыл было рот, но Мартос остановил его властным жестом.
– Итак, первым решением вашего нового повелителя будет подписание договора о мире и согласии с Римом. Да будут предусмотрены также частые проверки, что вы, шуты гороховые, держите свое слово. Этот народ вновь станет союзником Риму, и каждый из вас будет лезть из кожи вон, чтобы лад между нами и империей не был нарушен.
Старейшины переглянулись, но молча, видно из страха нарушить деликатное равновесие в словах Мартоса. Один лишь Юдокус шагнул вперед и важно кивнул, разводя руки в стороны, будто хотел обнять князя.
– Мой повелитель! Каким воистину царским благоро…
Он поперхнулся, уставившись на кровь и желчь, что вдруг хлынули на каменные плиты у его ног. За миг до этого Мартос, прятавший изукрашенный клинок за спиной все то время, пока длился его суд над предательской знатью, прыгнул вперед и одним движением вспорол советнику брюшину. После чего отшагнул, любуясь, как Юдокус против собственной воли оседает на колени в быстро натекающую лужу, при этом умоляюще вглядываясь князю в лицо. С губ старика сорвался дрожащий стон, однако Мартос лишь презрительно усмехнулся с вышины своего немалого роста.
– Я уже как-то говорил, что принадлежу к тем, кто трезво смотрит на жизнь. Но отнюдь не к дуракам. Кроме того, вот этим овцам надобно воспоминание поярче, на случай, если кто-то вздумает отступиться от нашей договоренности.
Он поднял голос:
– Кишки вспороты аккуратно, не слишком глубоко и не слишком широко. В самый раз, чтобы изувер подыхал медленно, в одиночку, без чьей-либо помощи. Прикоснись к нему кто-либо, предупреждаю: умрете в тех же корчах. Ну а ты, Юдокус, можешь не рассчитывать на монетку под язык, когда наконец околеешь. Я лично отсеку тебе башку, а все остальное столкну с южного обрыва. Валяйся там на камнях, корми воронье. Голову же твою заберу с собой как залог, что ты на веки веков застрял между этим миром и тем, что лежит по ту сторону… Так, а теперь для всех остальных, – князь показал острием клинка на перепуганную знать, что дрожала, отшатнувшись от сучащего ногами старца. – Это последнее вам предупреждение. Только мысочком преступите мои запреты, и я охотно устрою вам столь же неторопливую кончину. С такими же почестями. Вот только попробуйте.
