Да на цыпочках удалился.
К полудню уже остов челна выставил, скрепив его донными тесинами да бортовой обводкой. Не хватало единой детали — замка, чтоб кормовые тесины свести и замкнуть. А требовалось не толстое и кривое от природы деревце, коих вокруг было довольно. Посему он отлучился на четверть часа в ближайший лес, вырубил подходящую березку, вытесал из нее замок, вместо долота каменным ножом лешего выбрал узкие пазы, приладил замок к остову, и челн сам собою нарисовался. Отошел Иван в сторону, полюбовался — точь-в-точь получилось, как привиделось.
И хотел уж Варвару позвать, чтоб взглянула, но тут видит, берегом Индигирки человек идет, судя по одеждам кожаным, югагир. Издали сначала показалось, хозяин заимки, но ближе подошел — нет, другой: ростом с Головина, черная борода уже проседью побита, волосы ремешком повязаны, брови вразлет, ровно крылья птичьи, и взор воистину варварский, пристальный, ровно у филина…
Один пришел, и оружия при нем никакого, даже ножа на поясе нет, да Ивашка будто на медвежью рогатину напоролся — бог весть почему, но именно эдаким и представлялся ему чувонский князь. Не сказать красавец писаный, и не богатырь вовсе, да такие обыкновенно по нраву бывают девицам.
Только вот встреча не так мыслилась: подошел Оскол, встал чуть бочком и ноги расставил, словно к кулачной драке изготовился.
Руки не подал.
— Сказывай, зачем звал. Я князь югагирский, Оскол Распута.
Вроде бы как одолжение сделал, что пришел, а ведь прибежать должен и сразу про невесту спросить да на нее позреть…
Головин решил нравам здешним особого значения не придавать — не Русь святая, всих студеных землях свои хладные обычаи, хлеба-соли не дождешься. Прежде всего след перед самим собой по чести поступать, как совесть велит и этикет посольский.
— По поручению его величества Петра Алексеевича прибыл капитан третьего ранга Головин Иван, сын Арсентьев, — представился, как подобает. — Во исполнение предсмертной воли государя императора сопроводил невесту твою, княжну Варвару Тюфяккну.
Он хоть бы глазом моргнул, глядит, ровно филин, и ждет. А Ивашка уже далее слово свое изготовил, намереваясь сказать, мол, невесты сей он не отдаст Оскалу, ибо самому так мила и люба, что жизни без нее не мыслит. Но в утешение ему, князю, и всему народу югагирскому передает указ государев, коим волен распоряжаться по своему усмотрению. И отныне чувонцы ослобождаются от ясака, их унижающего, и переводятся в разряд людей российских. Ему же, князю Распуте, готов он, Головин, высватать всякую девицу, которая будет по нраву.
Изготовил сие слово, да Оскол сказать не дал.
— Неведомо мне, о какой невесте ты толкуешь, боярин, — говорит, — коль невесту, посланную мне царем Петром, государевы люди на Енисее полонили и в Ленский острог заточили. А уж оттуда я сам ее добыл, и теперь она — жена мне, по обычаю чувонскому и христианскому венчанная.
И ныне радостную весть сообщила — наследника зачала. Сие событие в роду Распут суть праздник великий, и след мне вещий камень ставить, дабы имя сыну добыть. Я же от торжества отлучился, дабы с тобою говорить.
Ивашка-то вмиг догадался, о ком речь идет, но к сему обороту не готов был и мыслью словно в запертую дверь уперся: сказать, что Оскол Пелагею в жены взял, или уж промолчать? Дело-то сделано, князь по собственной воле оженился! А что не узрел на ком, что заместо родовитой княжны ее служанку взял, так чувонец сам виноват, где его прозренческии взор был? Отчего самообман в своей вещей книге не вычитал?
А ему, Головину, от сего только радоваться бы!..
Постучался мыслью, и отворилась дверь.
— Государевы люди посольство пленили, сие верно, — говорит, а сам будто на плаху идет, под топор. — Только в обозе служанка невесты была, Пелагея именем. А истинная, княжна Тюфякина, со мною на нарте ехала.
Князь опять, ровно филин, воззрился на него и только раз моргнул, показывая птичьи веки. Но даже взглянуть на Варвару не пожелал, не расстроился.
— Сия Пелагея по нраву мне пришлась, — отвечает. — Душою к ней прирос. А что любо, то и рок суть, от того и род свой продлить след.
Головин облобызать его готов был, да усмирил чувства.
— Добро, коли так. Оскола же иное озаботило:
— Чуваны сказывали, ты дядю моего, Тренку, в последний путь проводил?
— Проводил…
— По нашему обычаю воздать тебе надобно. И я воздам — вещую книгу пред тобой открою.
Ивашка на избу глянул, где княжна таилась, но не сказал, что уже получил награду, самую желанную.
— Не хочу я, князь, грядущего знать, — проговорил сдержанно, — Мне и настоящее добро. Лучше людям своим накажи, чтоб верную дорогу мне указали, как поскорее обратно выбраться.
Оскол воззрился на остов челна и молвил со знанием дела:
— Добрый челн будет, ходкий. Не видывал подобных. — Помолчал и добавил: — Токмо нет тебе обратного пути.
— Как же нет? — слегка оторопел Головин. — Мне след возвращаться.
— Не пройти на заход. Далее Лены-реки не пустят.
— По всем дорогам заслонов не наставят.
— Один будет, в него и угодишь.
— Ну, один я обойду! Укажи, в котором месте?
— Указать-то могу, — не сразу вымолвил Оскол.
— Да не обойдешь, ибо судьбы своей не минуешь. На пороге дома настигнет и в темя клювом ударит. Роковая печать с тобою. Ее и отнимут царские люди. Вкупе с головою…
Ивашка сразу же о княжне подумал, а про указ государев в тот миг совсем забыл.
— А ежели я на Индигирке останусь? — безнадежно спросил. — Схоронюсь где-нито?
Оскол вновь мигнул и, как филин, взор свой куда-то мимо Головина устремил.
— И здесь сыщут. Да еще новую беду на нашу землицу накличешь.
— Что же я эдакое сотворил, коль, словно зверя дикого, всюду травить станут?
— Роковую печать с собою носишь. Только сейчас Ивашка и вспомнил про указ, достал из сумы свиток с печатями государя Петра Алексеевича.
— Возьми себе! — Снял со свитка тряпицу и подал, — Я волен по своему усмотрению сим указом распорядиться. Отныне югагиры от ясака освобождаются и в разряд российских людей переводятся. Государь сию привилегию даровал! Теперь воевода с казаками здесь свои суды чинить не будут. На, прочти!
Распута даже в руки бумагу не взял.
— Царев указ югагирам не благо, а погибель верная. Приму его — иные ясачные народы в тот же час исполчатся на нас.
— Что же с ним делать? Может, на огне спалить?
— Бумага сгорит, да печать останется. Вернуть ее след тому, кто послал.
— Ежели верну, откроется мне обратный путь?
Князь опять вдаль посмотрел и говорит:
