междукняжеского конфликта.
Интересно, что в «Пряди об Эймунде» Ярослав порицается отнюдь не за «пособничество» в убийстве брата, а за скупость, являющуюся причиной постоянных конфликтов с наемниками, которые «не хотят трудиться за одну только пищу» и требуют выплаты полагающегося им жалованья из захваченных конунгом богатств. Как отмечал А. Я. Гуревич, исследовавший «идеал государя» в «Круге земном»: «Щедрость – одно из самых главных качеств вождя, привлекавшее к нему дружинников» [495]. В справедливости этого утверждения можно убедиться, обратившись к «Саге об Инглингах», где рассказывается о легендарном норвежском конунге Хальвдане, люди которого «получали столько золотых монет, сколько у других конунгов люди получают серебряных, но жили впроголодь. Он был очень воинственен, часто ходил в викингские походы и добывал богатство». Скандинавская традиция знает различные типы «скупых» конунгов. Еще об одном легендарном персонаже, шведском конунге Хуглейке Альвссоне, говорится: «Хуглейк конунг не был воинственен. Он любил мирно сидеть дома. Он был очень богат, но скуп» [496]. Как заметил А. Я. Гуревич, в «Саге об Инглингах» перед нами предстают два типа «скупого конунга» [497]. И это проявление отнюдь не личных качеств, а топосов саговой традиции, формирование которых мы можем проследить на примере конунга Олава, сына Трюггви. Например, в «Круге земном» говорится, что «Олав был щедр со своими людьми, и поэтому его очень любили» [498]. В более поздней «Большой саге об Олаве, сыне Трюггви» уточняется: «Олав был щедр на имущество со своими людьми, поэтому он был любим» [499].
В «Пряди об Эймунде» Ярицлейв осуждается за несоответствие именно этому топосу: не скупящийся на пиры и постройки он, тем не менее, жаден до денег. Как отмечает Е. К. Блохин, это отрицательное в понимании скандинавов качество должно было подчеркнуть его недальновидность, отсутствие мудрости [500]. Подобное противопоставление можно найти и в «Саге о сыновьях Харальда Гилли», где симпатии оказываются на стороне братоубийцы, щедрого конунга Инги, а его жертва, конунг Эйстейн, напротив, порицается за скупость, что создает своеобразный конфликт между спецификой архаичной скандинавской традиции и установками христианской агиографии, элементы которой здесь присутствуют, но не используются до конца. Что касается «Пряди об Эймунде», то высказывались мнения о том, что сюжетные элементы, повествующие о скупости Ярицлейва, являются вторичными дополнениями, обусловленными тенденцией к «героизации» Эймунда [501]. Если сопоставить эти наблюдения с параллелями, которые приведены выше, литературный характер сюжета о скупости Ярицлейва станет очевидным.
Даже если полагаться на антропонимическое сходство имен и подразумевать под «конунгом Бурицлавом» князя Бориса Владимировича, то этому предположению противоречит утверждение той же «Пряди…» о его старшинстве между сыновьями Владимира, так как Борис являлся одним из младших сыновей. С другой стороны, известен случай, когда в древнеисландских текстах Бурицлавом именуется польский князь Болеслав III Кривоустый (1102–1138). Так, в «Саге о Кнютлингах» говорится, что сын короля Николаса Магнус женился на Рикице, которая была дочерью «короля славян Бурицлава» [502] (а также матерью Кнута Магнуссена и жены Вальдемара I Софии Владимировны, рожденной во втором браке). Как полагает А. В. Назаренко, этот брак состоялся около 1129 г. и был обусловлен стратегическим союзом Дании с Польшей, который ставил целью политическую изоляцию Кнута Лаварда и наступление на земли князя поморян Вартислава I [503]. Более сложный случай известен по «Саге об Олаве, сыне Трюггви» в «Круге земном», где говорится, что Олав I после отъезда из Руси женился на Гейре, дочери Бурицлава, конунга страны вендов (Виндланда) [504]. Во время, описанное сагой, «страна вендов» подчинялась польскому князю Мешко I, поэтому не исключено, что в данном случае произошла контаминация Мешко и его сына Болеслава I Храброго, которая являлась общим местом скандинавской традиции. Антропоним «Бурицлав» фигурирует в «Саге о йомсвикингах» [505], «Саге о Кнютлингах», «Гнилой коже», в сагах об Олаве, сыне Трюггви, и т. д. [506] В пользу правомерности такого тождества свидетельствует тот факт, что незадолго до своей гибели в 1000 г. Олав I посетил страну вендов и «пригласил Бурицлава конунга на встречу, и конунги встретились» [507]. В данном случае под «конунгом Бурицлавом» следует подразумевать Болеслава I, который был в то время польским князем. В то же время в сагах сообщается, что на дочери Бурицлава женился датский конунг Свен I [508], который, по Титмару Мерзебургскому, был женат на дочери Мешко и сестре Болеслава I [509].
Хотя альтернативная гипотеза, предложенная С. М. Михеевым, подразумевает вторичность антропонима Burizlafr по отношению к антропониму Buriz, под которым, по его мнению, Борис Владимирович мог быть известен среди скандинавов [510], необходимо отметить, что такой антропоним, по-видимому, появился в текстах, изначально написанных на латыни («Vetus chronica Slalandie», «Annales Lundenses», «Annales Essenbecenses»), не ранее XII в. В «Деяниях данов» Бурисом (лат. Buris или Burisius) именуется сын погибшего в 1134 г. Хенрика Скателара, который сначала был союзником Вальдемара I, но затем стал строить против него козни и был закован в кандалы [511]. В одном из дополнений к «Старой хронике Слаланда» говорится, что Бурис был схвачен и ослеплен Вальдемаром I в 1167 г. («Burisius captus est a rege Waldemaro et eruti sunt oculi eius») [512]. Предполагать, что данный антропоним быстро трансформировался на исландский манер, представляется проблематичным. Тем более учитывая тот факт, что, по сути дела, имя Burizlafr являлось «собирательным»: в древнеисландских текстах под ним фигурировали в том числе и польские князья с именем «Болеслав». Поэтому необходимо принимать во внимание вероятность синтеза в образе «конунга Бурицлава» Болеслава I и Святополка I аналогично рассмотренному выше образцу – Мешко I + Болеслав I. То, что в скандинавской традиции сюжетная развязка междукняжеского конфликта начала XI в. существовала в двух противоречащих друг другу вариантах (пленение Бурицлава в одном случае и его убийство в другом), может служить аргументом в пользу того, что, по крайней мере, один из «финалов» являлся результатом литературного творчества. Сложный композиционный характер «Пряди об Эймунде» наводит на мысль, что второй вариант, использовавшийся для демонстрации находчивости и удачливости Эймунда, сложился достаточно поздно, потому что создатели этого «сценария» сконструировали ситуацию, которая в более раннее время квалифицировалась как неподобающее убийство и могла бы послужить не прославлению, а, наоборот, осуждению главного героя.
Сохранившийся в ПВЛ рассказ об убийстве Бориса с сюжетной точки зрения представляет достаточно цельное произведение (за исключением библейских цитат), в котором убийцами выступают верные Святополку вышегородцы, тогда как эпизод с варягами, по сути дела, является вторичным дополнением, который, при беспристрастном подходе к нему, имеет больше сюжетного сходства не с рассказом «Пряди…» об убийстве Бурицлава, а с летописным
