Том Шервуд - Остров Локк

Ознакомительная версия.

– Спешу сообщить тебе, Гусейн, что я очень, очень тебя уважаю, – лениво проговорил вали, и над головами гостей пронёсся, снимая чудовищное напряжение, мучительный вздох: теперь – хорошо. Теперь – понятно, на кого падёт ужасающий гнев великого вали, наместника стамбульского султана в Багдаде.

И трусливые, жадненькие, злорадные взгляды прокрались в пространстве и остановились на рыжем маленьком дерзком певце. Что-то будет. Что-то – что-то – что-то будет. Позовёт янычар, поднимут пухлую тушку на копья? Привяжут к поясу камень и сбросят в воды бесстрастного Тигра? Или медленно нанижут на остро оструганный кол, и наглый певец изойдёт истошной последнею песней?

Непредсказуем Хумим-паша. Отпускающе поведя рукой, он сказал рыжему толстячку с лицом и голосом без пола и возраста:

– Иди в гарем…

И доложил последнее, изумившее всех, словечко:

– … Кизляр агас!

Вот так, а утром, после ночных возлияний и кушаний, паша повёл своих гостей наружу, во двор. Довольных, усталых, отяжелевших от сытости и ночи без сна. А во дворе что-то было. Куча громадная дров, вдоль стен – ряд молчаливых, с копьями, янычар. На куче – тело задушенного поставщика фруктов, с лицом почерневшим и страшным. Кровь ушла от багровых лиц онемевших гостей, и довольство вмиг обратилось в яд, и яд заскользил толчками по жилам. А янычары проворно притащили громадный железный котёл с ручками-ушками, на прочной треноге установили его над дровами и телом. Чёрное, в копоти, округлое днище вдавилось в голый живот не возражающего торговца. А затем – по двое – внесли огромные, пузатые, глиняные кувшины. Ковыряли на горловинах смолу, вытаскивали пробки. Выливали содержимое в чрево котла. Вспух и потёк по двору, словно пушечный дым, необыкновенный, приподнимающий человека над землёй, тягучий, сказочный аромат. Коньяк.

– Коньяк! – радостно сообщил Хумим-паша. – Лучший в мире. Коньяк из Армении. Хвала Аллаху, и до Армении дотянулась рука всемилостивейшего султана.

Полон котёл, почти вровень с краями.

– Полезай, – нетревожным, приветливым голосом обратился паша к Гусейну. – Лезь в котёл. Да-да, прямо в коньяк. Я же сказал, что очень тебя уважаю…

Трясущийся, стучащий зубами Гусейн не мог сдвинуться с места. Посеревшие от страха недавние его сотрапезники принялись давить, подталкивать его локтями. Взлетали из самых глубин корчившихся сердец вопли: “Не медли! Не медли!”

(Да, а то как бы нас-то вот не задел своим краешком гнев вали, обращённого пока только лишь на тебя.)

Помогли, подсадили. Шумно ухнул Гусейн в коричневую жгучую жидкость. Плеснула она через край. Колоколом вспухли, растянулись по поверхности не намокшие пока ещё полы его зелёного доломана. Заслезились от спиртовых испарений обезумевшие Гусейновы глаза. А янычары выстелили в воздухе тонкую цепь, завязали простым узлом конец её на ручке-проушине котла, затем обернули вокруг его шеи, и второй конец закрепили на ручке противоположной. Теперь из котла не выпрыгнешь, да и просто вверх не очень-то поднимешься. Прошёлся вали подле котла, заложив руки за спину, продолжал говорить с Гусейном, как ни в чём не бывало:

– Ты не сердись, что коньяк не из бочонков. Да, вот из бочонка – это просто что-то необыкновенное. Но армянские мастера бочонки не отдают. И не дуба им жаль, а просто в старых, пропитанных уже коньяком бочонках новый коньяк выдерживать лучше. Поэтому мы переливаем всё в кувшины – и домой. Но из кувшина – тоже необыкновенно. Разницу только лишь разве знаток почувствует, ценитель. Ты ведь чувствуешь, какой аромат? А вкус? Вот-вот. Я ведь тебя уважаю. Был бы кто-то другой, я б сварил его в пиве. Но ты-то всё же визирь. Тебе – почёт. И денег не жаль…

На месте янычары не стояли. Вонзились снизу в дрова несколько факелов, потекли струйки дыма, запрыгал огонь. А невдалеке в стене распахнулись ворота, и молчаливые воины стали гнать и подталкивать копьями в спины длинную вереницу людей. Все, каких только удалось собрать за ночь, поставщики всего во дворец. Всего, – и воды, и еды, и товаров. Столпились вдоль стен испуганным стадом, смотрели на сидящего в котле властелина, которому вчера ещё несли деньги, перед которым вчера ещё гнули спины…

Гусейн наконец стал кричать, отчаянно разевая рот, но крика не получалось: раскалённые пары коньяка обеззвучили горло. Он так и умер, истошно и немо крича. А согнанные ночью так и стояли рядом с котлом до полудня. В полдень снова во двор вышел Хумим, и под его пристальным взглядом поставщики уходили домой. По очереди, по одному. Потому что каждый из них перед уходом должен был подойти к котлу и выпить чашечку ещё тёплого коньяку, отведать этого страшного супа. Паша улыбался. Молчал. Паша думал: “Теперь тысячу лет пусть пройдёт – можно не проверять качество привозимых продуктов. Да, я умён”.

Вот так стал главою гарема мальчишка-певец. И острый, въедливый ум, и бескрайнее любопытство, и скрытливость позволили Ашотику за семнадцать лет жизни во дворце найти четыре никому не известные его тайны. Вот одна из них, самая любимая, но и самая опасная. Если вести к Хумиму-паше наложницу или жену из гарема, то приходится делать несколько сотен шагов. А вот стены гарема и кабинета разделяет недлинный, всего-то в пару локтей, нужным образом изогнутый слуховой канал. Приник ушком – и ты как будто в самом кабинете, где овальный и гладкий потолок услужливо собирает под самой своей маковкой, у вентиляционной решётки, звуки не только слов, но даже и шорохов.

Подобрал живот, вдавился Ашотик поближе к отверстию – очень, очень интересный идёт в кабинете разговор. Два голоса. Хумим-паша и его мало кому известный, тайный, но очень важный визирь – сборщик базарных слухов и сплетен.

Не зря, ох, не зря так разволновался Ашотик. Редкостное событие происходит в кабинете. О, это послушать стоит! Приказал Хумим-паша своему визирю ещё раз, с самого начала повторить все сегодняшние базарные слухи. Что это значит? А значит это – Ашотик лакомо улыбнулся – что какой-то слух очень заинтересовал Хумима-пашу. Но, чтобы скрыть от визиря, какой именно, он и распорядился повторить их все, с самого начала, медленнее, подробней. Радостно пыхнул евнух, плотнее притёрся к нише, облизнул вздрогнувшие губы. Вольная игра ума, тонкая и прихотливая – догадаться, выкрасть тайну, какой именно слух задел хозяина-вали за живое. Редкое удовольствие, редкое.

А голосок по ту сторону подобострастно гнусавил:

– Прибыл, о великий вали, купец из западных стран. Привёз в сундуке два флакона. В одном – лекарство от всех болезней, к тому же бодрящее ум, острящее взор и замедляющее старость. Во втором – редкий яд, который десять дней сидит незаметно в человеке, выпившем малую каплю его, а потом за полчаса приводит смерть, и за эти полчаса у человека выпадают все волосы и кожа становится серой. Купец высокого роста, носит парик и маленькую зелёную шляпку. Корабль его называется “Норд Аспер”.

Ознакомительная версия.