Покрытые вшами, мы шли быстро. В тех селениях, что мы проходили, Бог не благословил людей баней, — помню, однажды мы для забавы поймали одного старика, соскоблили с него ножом всю грязь, вынесли ее на двор и сожгли. Но перезимовав рядом с такими людьми, мы и сами набрались вшей. И это не были привычные милые домашние вши, которых и простые люди и конунги терпят с достоинством и по поводу которых шутят над рогом с пивом: Это, мол, родовые вши, почитаемые и любимые, богатство предков, с глубокой благодарностью переданное молодому поколению. Нет, нас донимали чудовища из рода вшей, воинственные, жадные, безжалостные, иметь их было недостойно ни для конунга, ни для его людей, их когти драли кожу почище напильников, а зубы были острее волчьих. Если бы у нас было время, мы бы купили смолы, развели костер, нагрели смолу и очистились бы в ее паре, слушая, как вши со слабым шорохом падают в кипящий котел. Но мы не могли, мы спешили. С мечтой о сражениях, подгоняемое вшами, войско берестеников спешило в Нидарос, в славный город святого конунга Олава.
Блестело у нас только оружие, оно было наточено и с легкостью перерезало волос. Зимой к нам присоединился новый человек, его звали Хельги Ячменное Пузо, и у него были точильные камни. Хельги ненавидел ярла Эрлинга за то, что люди ярла когда-то для забавы уничтожили его ячменное поле, они истоптали его и сожгли на глазах у Хельги, привязанного к шесту, и пока поле Хельги горело, они кололи его в живот тупым ножом. Как только Хельги освободился, он поспешно покинул дом и отправился к конунгу Сверриру. Конунг поручил ему нести кожаный мешок с точильными камнями, которыми наши люди пользовались с большой охотой. Я никогда в жизни не видел столь острого оружия. Как я уже сказал, оно легко перерезало волос.
С нами идет Симон, монах из монастыря на Селье, злой человек, который исходит радостью при виде опасности, радуется он и тогда, когда от тревоги у него во рту появляется привкус крови. По настоянию конунга Симон носит рясу священника, она подобрана и подвязана, под ним на Симоне обычная одежда воина. Случается, люди легче склоняются перед словом Божьим, чем перед мечом, — тогда Симон быстро отвязывает свою рясу и говорит с ними от имени конунга. На ходу Симон сосет кость. Я иду вторым. Время от времени Симон подходит ко мне и дает пососать свою кость. И я сосу ее, но не потому, что это придает мне силы, просто проявление дружеского чувства поддерживает меня в этом нечеловеческом походе через пустыню.
За пазухой я несу книгу, которую Бернард отдал мне перед смертью. Мне бы хотелось уметь читать на прекрасном языке франков, но ведь я и без того знаю, о чем написано в книге, иногда я сую руку за пазуху и глажу ее. Бернард сказал: Я думаю, что этот пергамент сделан из кожи молодой женщины… И гладя ее кожу, которая прикасается к моей, я испытываю и удовольствие и отвращение.
Моего доброго отца Эйнара Мудрого теперь часто одолевают мысли о чистилище и адском огне. Он зовет своего друга Бернарда, заклинает показаться ему — иногда отец становится на колени у ручья или у родника и молит Всевышнего, чтобы тот позволил покойному Бернарду показаться в блестящей воде. Моему отцу хочется сказать Бернарду то, что он не успел сказать ему, пока Бернард был еще жив: Ты мой друг и в жизни и в смерти, никто не может сравниться с тобой. Но Бернард не показывается. Когда отец наконец засыпает, его мучают сны, которые он, толкователь снов, не в силах истолковать. Однажды он говорит мне: Мне приснилось, будто я пришел к Всевышнему и попросил: Покажи мне могилу Бернарда… Он не покоится в освященной земле… Отведи меня туда, позволь стать возле нее на колени и помолиться за его душу! Но вместо Бернарда Всевышний прислал ко мне во сне молодую женщину и она сказала: С меня заживо содрали кожу… И горько плакала.
О сне я молчу, говорю только, что мне никогда не стать таким же хорошим человеком, каким был Бернард:
— Он обладал твоей добротой, отец! Даже если мы не помолимся на его могиле, пребывание в чистилище будет для него недолгим.
Отцу помогают такие слова. Я даю ему пососать кость Симона, теперь она принадлежит мне, это придает отцу силы, он сосет кость, а мы идем все дальше и дальше.
Нас со всех сторон окружают люди, среди них Сигурд из Сальтнеса. Однажды утром он подходит ко мне — мы шли всю ночь и наконец сделали привал. Он говорит:
— Пусть это останется между нами. Ночью у меня из носа и из горла шла кровь. Я лег, и земля и мох подо мной стали красными.
На бороде у него засохла кровь, Сигурд встревожен:
— Это предупреждение о смерти? — спрашивает он.
— Скорее это предупреждение о том, что в скором времени ты убьешь другого, — отвечаю я.
— Почему же тогда пролилась моя кровь?
На это я не отвечаю, и мы с ним решаем никому не говорить о случившемся, чтобы люди не увидели в этом дурного предзнаменования. Я спрашиваю, не забыл ли он благословить то место, где пролилась его кровь, — в таком случае его путь через чистилище будет легче, когда придет его час.
— Да, да, я это сделал, — говорит он. — Но в любом случае, мне бы хотелось, чтобы другие попали туда раньше меня.
Самый выносливый после конунга хёвдинг из Теламёрка Гудлауг, Вали, он очень заботится о своих людях. Гудлауг упрям и неразговорчив, с такими, как он, мне всегда трудно находить общий язык, ему не свойствен высокий строй мысли, и учтивые выражения было бы трудно найти в его речи. Но он разделяет участь своих людей. Сражается с ними бок о бок и умеет увлечь их за собой, если их ряды дрогнут. Однажды он пришел к конунгу и сказал:
— Твоя сестра Сесилия оставила своего мужа. Нельзя ли мне жениться на ней?…
Я стоял рядом с ними, потом я ушел.
В то же утро конунг сказал мне:
— Пусть это останется между нами. Гудлауг хочет жениться на моей сестре Сесилии после того, как мы захватим Нидарос. Это имеет свою хорошую сторону: женитьба на Сесилии свяжет его со мной. Но что делать с Йоном из Сальтнеса, который не выносит одного вида Гудлауга?
Я сказал:
— Лучше пока никому не обещать этого ложа, государь.
Конунг сказал:
— Ты прав. Йона утешит, что он будет делить ложе со мной, если Гудлауг разделит ложе с Сесилией.
Сесилия, красавица Сесилия, мне хотелось бы увидеть тебя обнаженной, танцующей на столе в свете от факелов… Я глажу рукой книгу Бернарда, ее мягкую кожу, и я знаю, что твоя кожа, Сесилия, такая же мягкая.
Даже в тяжелом походе нам бывает иногда весело. Утром, после ночного перехода, смертельно усталые и не всегда сытые, мы иногда смеемся, когда Эрлинг сын Олава из Рэ передразнивает кого-нибудь из нас, Вильяльма, Гудлауга, меня или Сверрира.
День конунга тяжел.
