На ночном госте было облачение законника, но мантия толстого черного сукна казалась слишком свободной, а складки ворота слишком тяжелыми для узких плеч и бледной худой шеи с выступающим кадыком; маленькая шапочка с наушниками, напротив, плотно облегала вытянутый череп. Неизвестный горбился и дрожал, зябко потирая костлявые пальцы с желтыми ногтями. Тень делила его лицо на две половины, и один глаз ярко блестел, отражая огонь свечи — другой же, тусклый и запавший, казался мертвым.
— Кто вы? — спросил философ с любопытством, но без страха.
Человек молчал.
— Присядьте, — сказал ему Виллем Руфус. — Ведь вы пришли сюда не просто так?
Гость повернул голову.
— Ты спрашиваешь, кто я? — внезапно произнес он. — Я — Имант Эйтхетниц[61].
Старик повторил:
— Садитесь же, господин Имант. Ноги вас едва держат.
— Вы видите больше других, господин Ротеркопф, — сказал Имант, тяжело осев на край постели, — хотя и слепы.
— Как вы назвали меня? — удивился философ.
— Разве это не ваше имя?
Старик пожевал губами.
— Я отказался от него много лет назад, — пояснил он. — Теперь меня зовут…
— Виллем Руфус, — оборвал его гость. — Я знаю. Руфус, Ротер[62] — не все ли равно? Мне нет разницы, какого цвета ваша голова. Дайте мне то, что в ней!
— Вы хотите убить меня? — кротко спросил философ.
— Ваша смерть не угодна Богу, — ответил Имант. — Потому вы в безопасности. О вас станут заботиться, как следует.
— Благодарю. Стало быть, госпожа Хеди служит вам?
— У меня достаточно слуг, господин алхимик. Хеди Филипсен послушна мне: по моему приказу она взяла вас в дом и сделает все, что я велю. Этой ночью ей было велено оставить нас одних.
— Что за нужда у вас в умирающем старике? — спросил Виллем со вздохом.
— Ваша голова, — повторил Имант, — все, что есть в ней.
— Боюсь, вы опоздали, — сказал философ. — Моя голова уже не служит мне, как раньше, она — сосуд пустеющий. Этот предмет утратил цену…
— Ты лжешь, старик! — воскликнул Имант в ярости. — Твои слова говорят об обратном!
Он поднялся, сжимая руки так, что ногти впились в ладони, и несколько раз повторил: «Ты лжешь!». Потом дыхание у него прервалось…
— Я не лгу, — сказал Виллем Руфус, более огорченный, чем напуганный этой внезапной вспышкой. — И готов услужить вам, чем сумею. Все, что есть в моей голове, теперь принадлежит Богу. Мне нечего скрывать.
Гость кивнул, соглашаясь, и вновь опустился рядом.
— Так и есть, — хрипло произнес он. — Хвала Ему, что надоумил вас быть покладистым. Впрочем, иного я от вас не ждал… Слушай, старик, я знаю о тебе все. Ты прожил жизнь в безвестности и, когда умрешь, никто не вспомнит, как тебя звали. В этом мире твое имя — ничто; ты отверг земные соблазны, а вместе с ними — славу, известность, богатство и почет, которыми мог обладать по праву; ты пожелал стать отшельником среди людей для того лишь, чтобы не было помех твоему делу. Чего же ты достиг своим отречением? Умираешь здесь один, всеми забытый и брошенный, без гроша за душой. Чужая милость оплатит твои последние дни, и ты примешь ее без стыда, но со смиренной покорностью Божьей воле… Любой, посмотрев на тебя, скажет — он не достиг ничего. Но я не любой. Господь наделил меня даром видеть тайное. Я, Имант Эйтхетниц, говорю: смирение твое — ложь! Пусть другие верят в него, но я знаю — твоя гордыня безмерна! Ты пожелал прибрать к рукам сокровище, на которое смертный человек не смеет покуситься! И ты овладел запретными знаниями, чтобы возвыситься над людьми и выделиться перед Богом!
Имант схватил старика за руку и впился в него горящим взглядом. Склонившись еще ниже, он прошипел:
— Признайся, признайся мне во всем. Только этим ты спасешь свою душу от вечного проклятья, потому что надежды твои напрасны. Господь не отметит тебя, не обратит на тебе взор. Не сидеть тебе в числе праведных на небесном пиру. Дьявол поманил тебя и указал неверную дорогу. Но хочу, чтобы ты осознал: я здесь, чтобы твоя душа не погибла.
— Господин Имант, — попросил Виллем кротко, — не дадите ли мне еще воды?
Имант нетерпеливо сунул ему чашку, после вылил остатки из нее себе в рот. От резкого движения в горле у него хлюпнуло, и лицо налилось кровью. Не в силах сдержаться, он надрывно раскашлялся, потом, содрогаясь всем телом, упал на покрывало и прижался лбом к мягкой ладони философа. От напряжения на его губах выступила пена. Виллем Руфус наблюдал за ним с тревогой. Наконец он спросил, не следует ли позвать на помощь?
Сделав над собой усилие, Имант выпрямился и оттер рот.
— Телесная слабость — ничто, — побормотал он хрипло, — в сравнении со слабостью души. Первое мне от вас не скрыть, второго же не увидите никогда.
— Я вижу, — мягко заметил Виллем, — что недуг ваш терзает не только тело, но и душу. Страх перед болезнью порой мучительнее самой болезни. А вы, господин Имант стоите от смерти дальше меня, но страдаете куда сильнее. Поэтому вы здесь?
— Ошибаешься, старик, — сказал Имант. — Ни страдания, ни болезни, ни смерть меня не пугают. Это плата за наши грехи, естественная и неизбежная. И я приму ее с легким сердцем, если буду знать, что дело, порученное мне Господом, завершено. Я поклялся Ему; а если нарушу клятву, то меня следует сжечь, как худшего из преступников.
— Что же за дело? — спросил философ.
Имант скрестил руки на груди.
— Хочешь, чтобы я исповедался перед тобой? — спросил он надменно. Но тут его лицо приняло иное выражение. — Впрочем, — прошептал дознаватель сам себе, — разве это может навредить? Старик слаб, брошен, болен… он скоро умрет… А я тем вернее узнаю то, что известно ему…
Он подумал немного, потом произнес:
— Господин алхимик, наши судьбы столь различны, но в одном схожи: много лет назад и я, подобно вам, отказался от того, что могло составить мою земную славу. Будучи совсем молодым, я готовился принять монашеский обет в ордене святого Доминика. Мои склонности побуждали меня служить Господу в составе святейшей инквизиции. Мое честолюбие подталкивало меня к этому, ведь я знал, что со временем эта дорога может привести к епископской или кардинальской шапке, а то и папской тиаре… И все же я сошел с широкого пути, чтобы идти торной дорогой во мраке и тайне. Вы спросите, как это случилось? Нет? О, я вижу, вы знаете! Возможно, вы сами когда-то испытали подобное… Но вас соблазнил дьявол, меня же призвал Господь — он открыл мне Истину и повелел охранял людские души от страшного проклятья. Его навлекла на людей праматерь Ева, и ради искупления человек был изгнан из рая; но до сих пор многие не желают внять голосу Божьему и тянутся туда, куда им путь заказан. По злому умыслу или по неведению эти несчастные предают себя дьяволу, и тот ведет их к древу греха, называя его древом познания. Через них, нечистых, еретиков, дьявол все сильнее овладевает миром, через них ведет его к гибели. Слушай меня, слушай! Много лет я в тайне собирал книги и записи, водил дружбу с алхимиками, хотя почти все они были отъявленными мерзавцами и безбожниками, коих следовало бы уничтожить без жалости. Суфлеров я не трогал — надутые куклы, пустышки, они не представляли угрозы… Настоящий вред могли принести лишь те, кто искренне верил, что посредством алхимии можно обратить порчу, очистить душу и вернуть человека в прежнее райское бытие. И хотя я в душе был уверен, что подобное немыслимо, моим долгом было разыскивать безумцев, обладавших особым талантом, из-за которого они становились опасны. И я делал это год за годом, терпеливо и добросовестно роясь в навозе, чтобы найти жемчужину… выводил несчастных из тьмы, в которой они скрывались, и отдавал в руки правосудия. Я знаю всех алхимиков Фландрии и Брабанта, в других провинциях у меня есть осведомители, я получаю сведения из Франции, Италии, германских княжеств… И однажды мне в руки попала книга… «Manu philosophum»… Ты знаешь, о чем я говорю!
