— Все в руках Божьих, — вздохнул философ.
— Истинно так, — произнес Имант, направляясь к двери. — Я навещу вас завтра, господин Ротеркопф. Набирайтесь сил. Наши беседы будут долгими.
— Завтра… — прошептал старик.
Имант открыл дверь и вышел.
Виллем Руфус устало опустил голову на подушку. Морщинистые руки философа бесцельно скользили по складкам покрывала, то разглаживая, то сминая вновь. Щурясь, старик глядел на свечу. Та почти прогорела, и ее огонек, совсем тусклый, чуть колебался на тонком крючке фитиля. Однако у старика не было сил задуть ее: его губы посинели, дыхание вырывалось из них с чуть слышным хрипом. Моргая, Виллем отвел глаза и вздрогнул — у двери кто-то стоял.
— Это вы, господин Имант? — прошептал философ.
Ответом ему был сдавленный смешок, более похожий на рыдание. Старик вздрогнул еще сильнее, его лицо исказилось.
— Андреас? — спросил он испуганно. — Сынок, зачем ты пришел?
Молодой человек оторвался от дверного косяка, за который он цеплялся, чтобы не упасть, и неверным шагом приблизился к постели.
— Я пришел к своему учителю, — ответил он с поклоном.
Виллем не мог отвести от него взгляд. В лице ученика не было ни кровинки, черты исказились, а глаза блестели странным блеском и безостановочно двигались, как будто он пытался уследить за обезумевшей мухой. Склонив голову к плечу, как любопытный ребенок, Андреас спросил:
— Это вы, мэтр? Вы — мой учитель?
— Ты всегда называл меня так, — ответил Виллем. Ученик кивнул.
— Мне следовало звать вас по-иному.
— Присядь, — попросил старик. — Послушай меня, Андреас… Ты стал мне больше, чем учеником, ты — возлюбленный сын моего сердца.
Он протянул руку, но молодой философ быстро отстранился.
— Черного лживого сердца. Быть сыном такого — не велика честь.
— Я никогда не обманывал тебя, — сказал старик.
Наконец Андреас остановил на нем свой взгляд.
— Я тоже так думал, потому верил вам, как Богу. Но вдруг я ошибся? Знаю я вас или нет? Кто вы? Тот ли человек, что был для меня самым лучшим, самым чистым и святым на земле? Никакая грязь не могла к нему пристать; он чурался грязи, обходил ее, отворачивался в сторону. А вы влезли в нее с головой… когда так мирно, так спокойно… вели беседу с палачом!
— Андреас! — воскликнул старик, хватая губами воздух.
Ученик сжал его плечи.
— Этот голос, это лицо!.. Я узнал его! Это он душит меня по ночам, его когти царапают мое горло, его руки ломают мне пальцы. Сколько проживу, я буду помнить его, как сейчас, как тогда, когда он приходил ко мне и шипел в мое ухо: «Отдай, отдай, отдай». Это был шепот дьявола!
— Сынок, зачем ты пришел? — простонал Виллем Руфус.
— Я хотел найти спасение от самого себя. У вас я хотел найти его. Но вы, отец мой и учитель, предались дьяволу, вы отдали ему душу вместе с книгой, предали все, чему я поклонялся, предали мою веру, предали меня… — Андреас прижался к философу, выплюнув последние слова ему в лицо.
Задыхаясь, старик схватился за грудь и бросил на ученика умоляющий взгляд. Но Андреас отошел от него, отвернулся и изо всех сил ударил кулаком по стене.
— Вы — худший из всех. Я ненавижу вас!
У него вырвалось сухое рыдание, заглушившее слабый шепот учителя.
Остаток свечного фитиля сполз в восковую лужицу и потух, выпустив напоследок дымный завиток. Темнота и наступившая в ней тишина внезапно испугали Андреаса. Его сердце заколотилось куда сильнее, чем недавно при виде Иманта, и тело охватила дрожь. Он медленно повернулся, потом, не сводя глаз со светлого пятна на постели, неуверенно шагнул вперед.
Слабый хрип донесся до его ушей и тут же оборвался.
— Учитель! — воскликнул Андреас, бросаясь к старику.
Виллем Руфус с запрокинутой головой и закаченными глазами тихо скреб руками по покрывалу, натягивая его на грудь. Ученик склонился над ним, пытаясь поймать в темноте взгляд учителя, но было уже поздно. Чуть вздрогнув, старик вытянулся и обмяк. Стиснутые пальцы медленно разжались, челюсть отпала, и из открытого рта на руку Андреасу сбежала липкая ниточка слюны. Смертная тень поползла по застывшему старческому лицу — ото лба в коричневых пятнах, вдоль пергаментных щек, к отвисшему подбородку и дальше — по шее, по груди в распахнутом вырезе рубашки.
И прикосновение ее было так ощутимо, что Андреас в ужасе отдернул руки, будто их обожгло ледяным холодом.
— Учитель… — прошептал он боязливо, не желая верить ни глазам, ни рассудку, говорившему, что перед ним лежит мертвец. Когда же, наконец, эта мысль проникла в его голову, Андреас удивился, потому что она почти не тронула его. И он вдруг понял, что ужасно устал.
Ему захотелось лечь на пол, но, превозмогая слабость, он опустился на колени возле постели, бережно расправил смятое покрывало, подоткнул края под тяжелое тело учителя и сложил его руки на груди, одну поверх другой. Он взбил подушку и устроил голову мертвеца так, чтобы она не заваливалась в сторону; с нежностью, почти любовно, разгладил тонкие, как пух, волосы, закрыл старику глаза и рот, зашнуровал ворот рубашки. И, не вставая с колен, надолго прижался к холодному лбу покойника такими же холодными губами. Потом он оперся подбородком о сомкнутые пальцы и попытался вспомнить нужные молитвы. Но слова не шли ему на ум. Вместо них Андреас ощутил в мозгу звенящую пустоту, которая все разрасталась. Силы окончательно оставили его. И он опустил голову на грудь мертвеца и впал в оцепенение.
Андреас не знал, сколько времени прошло, прежде чем боль привела его в чувство. Его тело затекло от неудобной позы. Он попробовал пошевелить головой и едва не вскрикнул от острой судороги в шее и плечах. Поначалу философ не чувствовал ничего, кроме боли; потом он вспомнил все, что случилось этой ночью, и волна отчаянной скорби, дождавшись своей минуты, накатила на него и захлестнула с головой.
Андреас застонал. Он вцепился себе в волосы и стал дергать. Ему хотелось вырвать их с корнем, но пальцы не слушались. Он представил, как бьется головой об стену, кусает непослушные руки, катается по полу перед мертвым телом учителя, он воочию слышал собственные рыданья — сам же оставался тих и неподвижен. Пережитое как будто вывернуло его наизнанку. Неудавшееся делание, появление Иманта, как воплотившегося въяве кошмара, разговор с учителем и смерть — все это пронеслось над ним, подобно разрушительной буре, и оставило после себя лишь обломки прежних мыслей, надежд и желаний. Собрать их было Андреасу не под силу, но он и не желал этого — пустота, в которую он неотвратимо погружался, перестала его страшить. Андреас смутно жалел только о том, что не в силах сам расстаться с жизнью — несмотря ни на что, его душа все еще крепко цеплялась за свою бренную оболочку. И он зашептал: «Господь всевидящий, как благости прошу, пошли мне небытие… обрушь на меня чашу своего гнева, раздави… раздави, как червя, отряхни от ног твоих. Господи, пошли мне смерть, иного не достоин».
