лошадь вперед.
Русские с криком бросились за ним. Хорнблауэр увидел, как вся вражеская колонна заметалась и вдруг хлынула прочь, ломая ряды. Французы повернулись спинами и Хорнблауэр вдруг вспомнил когда-то слышанное выражение о том, что вид неприятельских ранцев — лучшая из картин, которая может предстать перед взором солдата. Затем он увидел, как один из французов обернулся и направил на Хорнблауэра свой мушкет. Из ствола вылетел дымок и лошадь Хорнблауэра, конвульсивно рванувшись, вдруг ткнулась мордой в землю и опрокинулась. На мгновение Хорнблауэр почувствовал себя летящим по воздуху; он был слишком возбужден, чтобы почувствовать страх, поэтому сильный удар, сопровождавший его встречу с землей, вызвал у него лишь удивление. Но даже когда этот удар почти лишил его дыхания и перетряхнул каждую косточку, разум Хорнблауэра самым фантастическим образом продолжал работать, сознание было абсолютно ясным и он услышал, как отряд, наносивший фланговый удар по колонне, который он только что возглавлял, прокатился над ним с громкими криками. Только поднявшись на ноги, он внезапно ощутил слабость во всем теле и заметил, что весь покрыт синяками и ссадинами. Хорнблауэр с трудом держался на ногах — они буквально подгибались под ним, когда он, прихрамывая, проковылял вперед, чтобы подобрать свою шпагу, которая лежала, сияя на солнце, в пыли, между двумя мертвыми телами.
Неожиданно он почувствовал себя странно одиноким, но это продолжалось недолго. Почти сразу же ему пришлось погрузиться в бездну человеческого общения — Эссен и его штаб обступили его, вопя от возбуждения и восторга. А он, слегка оглушенный при падении, в разорванном мундире, со шпагой, болтающейся в дрожащей руке, был просто ошеломлен их неистовыми поздравлениями. Один из офицеров спрыгнул с лошади, Хорнблауэра, бережно поддерживая, подсадили в седло и они медленно двинулись вперед, к валу. Лошади фыркали и осторожно ступали по истерзанной земле среди убитых и раненных. Остатки атакующей колонны спасались бегством через брешь, провожаемые сильным мушкетным огнем защитников. Когда они были уже неподалеку от укреплений, пушки взбешенных неудачей осаждающих вновь открыли огонь. Одно или два ядра пролетели над головой у всадников и Эссен, как разумный человек, натянув поводья, отъехал с линии огня.
— Этот миг стоит запомнить, — сказал он, оглядывая поле битвы.
Голова Хорнблауэра все еще была ясная. Он понимал, насколько чувствительным ударом для осаждающих должен был стать отбитый штурм. После жестокой борьбы на подступах им, наконец, удалось, подойтиа прошами к самому валу, пробить в нем брешь и броситься на штурм, который должен был решить судьбу укрепления — и все это ради того, чтобы быть отбитыми, когда победа, казалось, уже была в их руках. Он знал, что Макдональду будет необычайно трудно заставить свои войска снова идти на штурм — кровавые неудачи, подобные сегодняшней, действуют на солдат угнетающе и заставляют задуматься о сохранении своей жизни. Теперь Макдональду придется потерять много времени; несколько дней ему придется заниматься бомбардировкой, проложить еще несколько апрошей и прорыть еще одну линию траншей, прежде чем он рискнет еще на один штурм. Может быть город даже и устоит. Может быть, этот штурм был последним. Хорнблауэр чувствовал себя пророчески воодушевленным. Он вспомнил, что слышал как Массена вынужден был отступить из-под Лиссабона — это стало первым поражением Империи на юге, а сейчас Веллингтон уже в Мадриде и угрожает границам самой Франции. Быть может, Рига станет самой северной точкой, куда дотянулась рука Империи. Быть может, этот прорыв через брёшь запомнится как самый далекий прорыв солдат Бонапарта на север. В этом случае — пульс Хорнблауэра забился быстрее — фланговая атака, которой он предводил, этот неожиданный бросок пары сотен солдат, собранных в полной неразберихе, станет ударом, который спутал планы Бонапарта по овладению миром. И все это сделал он. Да, это будет великолепно смотреться «Таймс»: «Под коммодором сэром Горацио Хорнблауэром, кавалер ордена Бани, когда он вел солдат в атаку была убита лошадь». Барбара будет в восторге.
Но ликование и воодушевление вдруг резко исчезли и Хорнблауэр снова почувствовал себя слабым и больным. Он знал, что если сейчас же не спешится, то просто выпадет из седла. Он ухватился за луку, и, высвободив правую ногу из стремени, перебросил ее через холку лошади и спрыгнул, но как только его ноги коснулись земли, та, казалось, сам бросилась ему навстречу. Хорнблауэр очнулся лишь спустя несколько долгих минут и обнаружил себя сидящим на земле. Его мундир был расстегнут, а лицо мокро от холодного пота. Эссен заботливо склонился над ним, а еще кто-то, вероятно, хирург, стоял рядом с ним на коленях. Рукав его был подвернут выше локтя и хирург, с ланцетом в руке, собирался было вскрыть ему вену, чтобы пустить кровь. Хорнблауэр резко вырвал руку — он не хотел, чтобы к его телу прикасался ни ланцет, ни руки врача, почерневшие от крови других раненных.
Стоявшие вокруг штабные офицеры громко запротестовали, но Хорнблауэр, с полным равнодушием больного человека, просто не обратил на них внимания. Затем появился Браун, с тесаком на боку и пистолетами за поясом, сопровождаемый остальными членами экипажа катера. Вероятно, он увидел, что его коммодор переехал через мост и, как хороший подчиненный, которым он всегда был, повел шлюпку по реке следом за ним. Лицо Брауна было искажено тревогой; он также бросился на колени рядом с Хорнблауэром.
— Вы ранены, сэр? Куда? Могу ли я…
— Нет, нет, нет, — раздраженно ответил Хорнблауэр, оттолкнул Брауна и, шатаясь, поднялся на ноги, — Ничего страшного.
Вид восхищения, разливавшегося по лицу Брауна, приводил Хорнблауэра в бешенство. Все будут думать, что он герой, хотя он просто ведет себя как и пристало разумному человеку. Где-то недалеко — похоже, у самой бреши — запела труба. Ее высокие, вызывающие звуки наконец-то несколько отвлекли собравшуюся вокруг Хорнблауэра толпу от забот о нем. Все обернулись в направлении, откуда они доносились. К ним приближалась группа русских офицеров, сопровождавших мужчину с повязкой на глазах, одетого в голубой с каракулевой оторочкой мундир французского имперского штаба. По приказу Эссена, с глаз француза сняли повязку и офицер — у него были седые гусарские усы — с достоинством отсалютовал.
— Эскадронный командир Веррье, — представился он, — адьютант маршала герцога Тарентского. Маршал поручил мне предложить прервать боевые действия на два часа. Брешь забита раненными с обеих сторон и убрать их будет только гуманно. Каждая из сторон сможет забрать своих.
— Я уверен, что раненных французов и немцев гораздо больше, чем русских, — сказал Эссен на своем ужасном французском.
— Французы или русские, — возразил парламентер, — но все они умрут, если не
