Ознакомительная версия.
Похвально и то, что дофин добрался до лошадей, или же ему подвели лошадь, и что помогли ему, равно как и его боевым соратникам, сесть в седло, раз их потеснила английская конница.
Но то, что дофин, даже не оглянувшись назад, понесся на полном галопе, покинув поле брани, как за минуту до того его дядя герцог Орлеанский,– вот это уж трудно будет впоследствии изобразить как поступок, не роняющий рыцарской чести. Для рыцарей Звезды нынешний день был явно неблагоприятным.
Сен-Венан, старый и преданный слуга короны, будет впоследствии утверждать, что это, мол, он решил удалить дофина с поля боя, увидев, что дела французов плохи, что наследник трона был поручен его заботам и что он любой ценой обязан был сохранить ему жизнь, что ему пришлось настаивать, даже приказать дофину удалиться; и будет он доказывать это даже самому дофину... славный Сен-Венан! У других языки, увы, оказались длиннее.
Люди дофина, видя, что тот удрал с поля боя, недолго думая, тоже разбежались и тоже вскочили на коней, крича, что отступает все войско.
Дофин проскакал больше лье. Тут Вудене, Ланда и Гишар, решив, что он уже в безопасности, объявили ему о своем намерении снова вернуться на поле боя. Дофин промолчал. Да и что мог он им сказать?
– Вы идете выполнять свой долг, а я, я остаюсь в стороне. Что же, примите мои поздравления, добрые пожелания.
Сен-Венан тоже пожелал вернуться на поле сражения. Но кому-то следовало остаться при дофине, и его заставили, как самого старшего и мудрого, не покидать наследника престола. Итак, Сен-Венан с небольшим эскортом, который, впрочем, рос с каждой минутой, так как к нему все время присоединялись обезумевшие от страха беглецы, проводил дофина и запер его в хорошо укрепленном замке Шовиньи. И здесь, как рассказывают люди, дофин с трудом стащил перчатку: так сильно отекла его полиловевшая рука. И многие видели, как он заплакал.
Глава VIII
В бой идет король
Стало быть, осталось лишь войско короля... Брюне, подлей нам еще немножко мозельского... Кто, кто? Протоиерей?.. Ах, тот, из Велина? Мы увидим его завтра, нет, это будет, пожалуй, рановато. Мы пробудем здесь три дня, потому что с этой погодой – ведь стоит настоящая весна – мы и так едем быстрее, чем предполагали. Смотрите-ка, декабрь на дворе, а наливаются почки...
Да, король Иоанн остался на поле Мопертюи... Мопертюи... как это я раньше не заметил... Если часто и бездумно повторять имена собственные, как-то не чувствуешь их смысла. Мопертюи – потери... Надо было бы поостеречься и не ввязываться в бой, раз само название поля звучит столь зловеще.
Сначала король увидел, как беспорядочно отступали рыцари его брата Орлеанского, даже не вступив в схватку с неприятелем. Потом видел, как бежали разгромленные англичанами войска его старшего сына, хотя бой только-только начался. Безусловно, он был раздосадован, но решил, что ничто еще не потеряно. Его собственная армия превосходила численностью всех англичан, вместе взятых.
Будь он более искушенным полководцем, он, безусловно, понял бы все размеры опасности и тут же изменил бы свой план атаки. Но король Иоанн мешкал и мешкал и тем самым дал врагу возможность повторить против него тот самый маневр, который им так блестяще удался. Они обрушились на королевское войско, держа копья наперевес, и прорвали его ряды.
Бедный, бедный Иоанн II! Его отец, король Филипп, был разбит при Креси лишь потому, что бросил свою конницу против английской пехоты, а он, Иоанн, потерпел поражение при Пуатье лишь потому, что поступил наоборот.
«Ну что можно поделать, когда перед тобой бесчестный враг, который всякий раз выбирает иной род оружия, чем ты, и ведет бой по-иному?» Вот что он мне говорил потом, когда мы с ним вновь увиделись. Он повел на неприятеля пехоту, и англичане, будь они благородными людьми, обязаны были поступить точно так же. О, тут наш Иоанн не исключение! Сколько государей сваливают свое поражение на противника, который не пожелал-де соблюдать правил навязанной ему игры!
И он сказал мне еще, что великий гнев, охвативший его при виде коварства англичан, удесятерил его мощь. Он не чувствовал даже тяжести доспехов. Его железная палица переломилась надвое, та самая палица, которая сразила десятки неприятельских солдат. Впрочем, он предпочитал именно оглушать людей, а не перерубать их пополам. Но коль скоро у него осталась лишь обоюдоострая боевая секира, он размахивал ею, крутил над головой, обрушивая на врага. Казалось, какой-то обезумевший дровосек крушит стальной лес. Никогда еще люди не видели столь лютого бойца. Он ничего не чувствовал: ни усталости, ни страха, одну лишь ярость, ослеплявшую его сильнее, нежели кровь, которая текла из рассеченной левой брови.
А ведь только что он был так уверен в победе; она была, что называется, в его руках! И вдруг все разом рухнуло. Из-за чего, из-за кого? Из-за Клермона, из-за Одрегема – из-за обоих его непокорных маршалов, бросившихся в бой слишком рано, из-за этого старого осла коннетабля! Да пусть сдохнут все подряд! Тут он мог быть спокоен, наш добрый король: хоть это его желание сбылось. Герцог Афинский тоже был мертв, его тело вскоре обнаружат под кустом, пронзенное копьем и затоптанное конскими копытами. Маршал Клермон был мертв, в него впилось столько стрел, что труп его напоминал распущенный павлиний хвост. Одрегема, у которого была рассечена ляжка, взяли в плен.
Ярость и гнев. Все было потеряно, но король Иоанн думал лишь об одном – убивать, убивать, убивать всех, кто попадется под руку! А потом – будь что будет, пусть разорвется сердце и наступит смерть! Его голубой плащ с вышитыми на нем лилиями Франции превратился в лохмотья. Он видел, как упала его орифламма, которую храбрый Жоффруа де Шарни крепко прижимал к груди; на него напало пятеро англичан; какой-то валлийский лучник или ирландский виллан, вооруженный плохоньким ножом, каким орудуют мясники, уволок с собой священное знамя Франции.
Король скликал своих:
– Ко мне, Артуа! Ко мне, Бурбон!
Ведь только-только они были рядом. Конечно, были! Но сейчас сын графа Робера, наветчик, погубивший короля Наварры, гигант, дурачок... «мой кузен Иоанн, мой кузен Иоанн...» был захвачен англичанами, и брат его Карл Артуа тоже, и отец супруги дофина, его высочество Бурбон тоже.
— Ко мне, Реньо! Ко мне, епископ! Молись, пусть услышит тебя Господь!
Но если Реньо Шово и беседовал сейчас с Господом Богом, то беседовал лицом к лицу: труп епископа Шалонского лежал где-то неподалеку, и под железной его митрой навеки закрылись глаза. Никто не отозвался на зов короля, и лишь один голос, ломающийся мальчишеский голос, крикнул:
– Берегитесь, отец, берегитесь! Опасность справа, поберегитесь!
Ознакомительная версия.
