Жеральд Мессадье - Роза и лилия

— Все это малопонятно, — вздохнула Жанна.

— Ты же видишь, тут сплошные намеки, — ответил, смеясь, Филибер.

— Да, но если их нельзя понять, кому они нужны?

Филибер, казалось, пришел в замешательство от такого простого вопроса.

— Самое смешное, — сказал он, — что Вийон над кем-то издевается по совершенно неясному поводу, завещая ему добро, которым сам не владеет.

— Вот здорово, — сказала не желавшая сдаваться Жанна. — Представь себе, что я завещаю тебе дворец Турнель. Тебя никто не знает и меня тоже. Разве это смешно? Ты думаешь, кто-нибудь повеселится?

— Жанна! — воскликнул Филибер. — Ты права и заблуждаешься одновременно. Послушай-ка это:

— Он что, первый открыл, что мы смертны? И поэтому проводит свою земную жизнь, погрязнув в пороке? Он грабит часовни и просит прощения у Бога? Разве не лицемерен тот, кто без устали порицал лицемерие?

— Вижу, что ты никогда его не простишь, — сказал Филибер, закрывая книгу.

Жанне надоели все эти жалобы на лживый и лицемерный мир, сдобренные раскаянием, которое казалось ей деланным, и она отдала книгу Филиберу. Одно присутствие этих страниц в ее доме словно приманивало всякую нечисть. Единственное, что было ей любопытно, так это связь Франсуа с королевским поваром. Не через него ли он познакомился с герцогом Бурбонским? Любопытство это было чисто эгоистическим: ей вовсе не хотелось, чтобы в один прекрасный день при дворе принялись с легкой руки Франсуа судачить о ней и ее сыне. Нет, она не намерена расставаться с тем, чего добилась. Когда-то Франсуа сказал ей в лицо, что для дворян она все равно останется безродной бродяжкой, но теперь они с ним оказывались по разные стороны стены.

Ей стало еще горше от того, что она разлюбила некогда обожаемого человека.

Любовь, как и птица, хочет найти удобную ветку на дереве до наступления ночи. А ее любви, видно, так и суждено вечно перелетать с дерева на дерево.

Скоро ее предчувствие подтвердилось.

Как-то раз майским утром на улицу Бюшри явился хорошо одетый горожанин с приятным лицом. Он сказал, что хотел бы поговорить с Жанной.

— Я Итье Бонсержан, отец Филибера, — представился он, садясь.

«Можно не продолжать», — подумала Жанна.

— Вы разумная женщина, — сказал гость спокойно, — и прекрасно поймете то, что я пришел сказать. Через несколько недель Филибер закончит обучение, и придет время подумать о женитьбе. Правду сказать, дело уже слажено года три назад. У меня есть друг, тоже нотарий, человек достойный и обеспеченный, и Филибер женится на его дочери Бланш.

Сложенные на коленях руки Жанны едва вздрогнули. Было бы и впрямь странно, если бы сына нотария уже не определили кому-нибудь в мужья. Среди обеспеченных людей женитьба считалась способом приумножить состояние и упрочить влияние семьи и клана. Юношей и девушек спаривали точно так же, как это делают крестьяне с баранами и овечками. Ей надо было быть к этому готовой.

Нотарий вглядывался в Жанну, ожидая ее реакции. Лицо Жанны оставалось совершенно бесстрастным.

— Кроме того, — продолжил гость, — мы с женой думаем, что сыну лучше жениться на девушке его возраста, чем на вдове, да еще с ребенком.

Вдова, да еще с ребенком. Вот, значит, как о ней говорят. Жанна даже бровью не повела, и гость, похоже, был разочарован. Он, ясное дело, ждал бури и уже видел себя в роли почтенного отца семейства, смиряющего страсти. Жанна даже не спросила его, откуда достойная чета узнала об их связи и как раздобыла ее адрес. Она прекрасно знала, что Париж кишит грошовыми шпиками, да и привратник коллежа недорого взял бы за нужные сведения.

— Вы, конечно, поймете, сударыня, что я пришел просить вас отказаться от встреч с моим сыном. Я уже предупредил его и, надеюсь, как послушный сын, он не нарушит воли своих родителей.

Тут Жанна решила хоть как-то откликнуться на его слова, иначе пойдут толки, что она вовсе бездушная.

— Я поняла вас, сударь, — сказала она твердо и поднялась, давая понять, что разговор окончен.

Бонсержан тоже встал. Он был явно удивлен и продолжал сверлить лицо Жанны глазами. Жанна открыла дверь. Уже на пороге он еще раз посмотрел на нее. Жанна выдержала его взгляд, стараясь ничем не выдать своих чувств.

— Прощайте, сударь.

— Ну что ж, прощайте, сударыня.

Жанна закрыла дверь и чуть не расхохоталась. Лучшая месть иной раз — не показать противникам чувств, на проявление которых они рассчитывают. Да и какой противник из Бонсержана! Он просто обслуга для денег, крохотная деталь чудовищной махины, держащей в плену человека. Как королевская власть. О чувствах нечего и говорить. Если Филибер решит подчиниться родительской воле, то здесь только два объяснения: либо он думает, что планы семьи для него выгодны, либо этот юноша просто слабак. В любом случае это значит, что его больше не тянет к Жанне. А тогда и он ей ни к чему.

Но как избавиться от печали? Она была с Филибером почти год, достаточно, чтобы усыпить ее бдительность. Жанне было невмоготу чувствовать, что ее любовь снова пропала даром, хотя она и пыталась убедить себя в том, что любовь не должна рассчитывать на вознаграждение.

Она присела к столу и стала писать, не отрывая пера от бумаги:

Окончив, Жанна спустилась вниз и пошла помолиться у могилы Бартелеми.

Она взяла для Франсуа другого учителя, но стала следить, чтобы тот возвращался в коллеж задолго до отбоя. Ей вовсе не хотелось снова стать наставницей в любви для какого-то юнца.

В коллеже, должно быть, прознали о связи Жанны и Филибера, потому что этот носатый рыжеволосый парень по имени Франсе де Патэ время от времени бросал на Жанну томные взгляды. Жанна оставалась каменной. Избыток недозрелых фруктов может вызвать изжогу.

Сибуле полагал, что их было тысяч сорок, и, видимо, не зря. Сорок тысяч — это почти четверть населения Парижа. В любом случае их было слишком много, и в один прекрасный день у кардинала-прево лопнуло терпение. Он решил принять меры. Сорок тысяч кокийяров совершали втрое больше преступлений, начиная от кражи сосисок с прилавка и кончая взломами ризниц. Их любимейшим делом был конечно же «сбор винограда»: они ловко срезали кошельки горожан, особенно когда те молились в церкви. Судьи ненавидели весь этот сброд и хлопоты, которые он доставлял. Мерзавцы — они мерзавцы и есть, но хоть бы сохранили остатки гордости. Так нет же, когда их тащили в суд, уши хотелось заткнуть, чтобы не слышать их стонов, вранья и наветов. Господи, как же они ловко «чистили лук» — по капле цедили правду, стоило только им заподозрить, что по прихоти раздраженного судьи их станут в голом виде пытать на козлах.[42]