…А костер все пылал и пылал, и люди, радуясь, плясали вокруг него и пели.
Солнце скрылось где-то далеко, за Меотийским озером, мгла опустилась над лесом, но пламя жертвенного костра не давало сгуститься ей: бросали в огонь все больше и больше хвороста, искры, кружась, казалось, летели до самых звезд.
На телеги с задранными кверху оглоблями стали укладывать спать детей. Но взрослым не так-то просто было это сделать: их, возбужденных, впервые увидевших народный праздник во всем его великолепии и величии, бегающих и прыгающих, ловили со смехом и, радостно визжащих, закутывали в одеяла, во все, что попадалось под руку, и несли от костра подальше.
Доброслав сам нашел свою телегу, поворошил сено и с наслаждением растянулся на нем и увидел склоненные бородатое лицо отца со смеющимися глазами, в которых отражалось жертвенное пламя, и красивое, чуть скуластое, как у аланок, лицо молодой женщины, тоже светящееся радостью. Ее рука нежно коснулась подбородка Доброслава, от мягкой ладони слегка пахло дымом, и этот запах вдруг напомнил мальчику дом, пылающий в очаге огонь и дым от сгоревшей соломы, стелющийся под потолком и выходящий в открытые окна — дымоволоки, и маму, пахнущую этим дымом. Мальчик с нежностью и благодарностью прижался к ладони красивой женщины и почувствовал на лбу и щеках горячие ее поцелуи.
А потом лежал в телеге один, смотрел на низкие мерцающие звезды и всем своим существом еще детского неразвитого тела ощущал, как в его пока маленькое сердце проникает огромное чувство единения с людьми его рода, с их надеждами на лучшую долю, ожидаемыми от этого праздника, и единения с этим вот небом с великим множеством дрожащих светляков, со всей природою, наконец.
То была тоже его светлая надежда на грядущий день…
И заснул Доброслав, и снился ему Световид, осыпанный жемчугом, а мама говорила: увидеть этот камень во сне — к слезам. А сквозь сон мальчик слышал глухие удары бубна, пение свирели, радостные крики и песни, похожие на гимны. Это пели хвалу богу взрослые, их песни и пляски продолжались до самой зари.
Потом заря улыбнулась, и будто розы посыпались сверху. Стали просыпаться дети. Радовались яркой заре: тумана не было, а туман — значит, плачет заря, но и тогда вместо слез падают на землю самоцветные камни, похожие на капельки росы… Вот почему, если приснится жемчуг, быть слезам…
Появились на небе первые лучи Ярилы, небо заиграло розовыми красками. Доброслав протер глаза и увидел жреца Родослава, опять стоящего на горе, у лесного храма. Он был в белой одежде, с жезлом в одной руке, другую положил на плечо своей дочери. На голове у нее венец, унизанный жемчугом, и будто все краски неба сейчас, отражаясь в каплях утренней росы, превратились в этот драгоценный камень, и Мерцана, встав рано поутру, насобирала его и вплела в корону. Дочь жреца тоже была во всем белом.
— Русы! — прокатился эхом звонкий голос Родослава. — Настает время нести навстречу солнцу священную белую лодью…
— Быстрее… Быстрее! Смотрите, вон как лучи разбежались!.. — заторопились люди.
— Доброслав! — Мирослава позвала мальчика. — Беги к нам!
Она стояла с его отцом у молодого дуба; губы у нее ярко пунцовели, глаза смеялись. Она держала в руках кокошник, и волосы ее, словно облитые жидким золотом, туго спадали на спину и плечи.
Доброслав подбежал к отцу и Мирославе. Споткнувшись, ткнулся небольно головой в ее живот — засмеялась Мирослава, схватила его за волосы, приподняла голову, заглянула в глаза. Отец дал сыну кусок баранины и ломоть хлеба.
— Запьешь водой из родника, вон под теми кустами, — сказал.
Подошел Волот, под хмельком, поправил на груди висевшую серебряную цепь, спросил, хитро прищуривая глаза:
— Ну как праздник?
— Удался на славу, Волот! Спасибо тебе. — Отец кивнул и, счастливо зардевшись, взглянул на Мирославу.
Кузнец взял под руку отца.
— Пошли. Родослав зовет… Понесем священную лодью. Скоро из-за горы покажется Ярило… Не опоздать бы!
Доброслав нашел родник. Кончив жевать, уткнул в него подбородок, жадно напился.
— А ну-ка, сынок, и я попью. — Мирослава зачерпнула ладошкой из родника, остатками недопитой воды охолонула щеки…
Священная белая лодья хранилась в пещере. Еще с вечеру ее извлекли оттуда и украсили венками и лоскутами материи. В нее шагнула дочь верховного жреца, в руках она держала каравай хлеба. Восемь дюжих молодцов, среди которых находились кузнец Волот и отец Доброслава, подняли лодью с Мерцаной на плечи и понесли.
Люди выстроились по трое в ряд и пошли за ними.
Лучи пока еще невидимого солнца все ярче и ярче разгорались на небе, и вот из-за холма, окрашивая дали в пурпурный цвет, показался краешек огромного светила. Мужчины, держащие на плечах лодью, приподняли ее на вытянутые руки. Родослав, стоящий на высоком холме, обратился к солнцу:
— Ярило, внимай мольбам нашим; отсюда, с киви, я обращаюсь к тебе от имени всего рода… Возвращайся всегда к нам. Чтобы видели мы тебя в море золотым кольцом, на дубу — желудем, в скале — драгоценным камнем… Скоро будешь ты закрыт снежными хлябями и туманами. Придет Зимерзла, она замкнет дожди в облака и тучи, она оцепенит природу, опояшет тебя тремя железными обручами. Но ты освободишься, когда появится добрый молодец Перун, и тогда лопнут обручи, произведя громовые удары… Снежные хляби превратятся в дождевые потоки, и снова явишься ты нам, молодой и красивый, разъезжающий на красном коне и в красной мантии. Где ты ступаешь, вырастет густая яровая пшеница, а куда обращаются твои взоры — цветут колосья… Ты, Яр, весенний свет и теплота, любовная страсть и плодородие. Ты — жар и яроводье — высокая, текущая вешняя вода. Ты явишься нам — и возликуют наши сердца, леса оденутся зеленью, в них запоют птицы и раздастся веселый трубный рев оленя… А в водах заплещутся рыбы.
А сейчас, Ярило, мы провожаем тебя на белой лодье к Зимерзле и даем в дорогу каравай хлеба. Плыви, не забудь нас, возвращайся!
Увидел тут Доброслав, что многие девушки и женщины уткнули в ладони губы и говорили что-то. И Мирослава тоже. Вот какие слова он услышал:
— Я смотрю, а навстречу мне Огонь и Полымя и буен Ветер. Кланяюсь им низешенько и говорю: «Гой еси, Огонь и Полымя! Не палите зеленых лугов, а ты, буен Ветер, не раздувай Полымя… А сослужите службу верную, великую: выньте из меня тоску тоскучую и сухоту плакучую; когда понесете ее через боры — не потеряйте, через пороги — не уроните, через моря и реки — не утопите, а вложите ее в грудь отца этого мальчика, — Мирослава опустила руку на голову Доброслава, — в белую грудь его, в ретивое сердце, чтоб оно обо мне тосковало и горевало денну и нощну и в полунощну…»
