— Да.
— Никто.
— В таком случае как же ты купил клей?
— Клей я сделал сам.
— А ветки?
— Тем более.
— Значит, эти птицы…
— Что, тетя?
— Ничего тебе не стоили?
— Наклониться и подобрать — вот и все дела.
— А часто можно туда ходить, к этой лужице?
— Каждый день.
— Превосходно!
— Только этого не нужно делать.
— Не нужно делать… чего?
— Ходить туда каждый день.
— Почему?
— Ну как же! Потому что это портит.
— Портит что?
— Да лужицу же. Понимаете, тетушка Анжелика, если ты поймал птицу…
— Ну?
— То другие птицы туда не прилетят.
— Ты прав, — согласилась тетка.
Впервые с тех пор, как Питу жил у мадемуазель Анжелики, она признала его правоту; это неслыханное событие привело мальчика в восторг.
— Вообще-то, — сказал он, — в те дни, когда нельзя ходить к лужице, можно ходить в другое место. В те дни, когда нельзя ловить птиц, можно ловить кого-нибудь другого.
— Кого же, например?
— Да хоть кроликов.
— Кроликов?
— Да. Мясо съесть, а шкурку продать. За кроличью шкурку дают два су.
Тетка Анжелика с восхищением посмотрела на племянника: она не подозревала в нем такого крупного экономиста. Да, Питу проявил себя.
— Но продавать шкурки буду я?
— Конечно, — отвечал Питу, — как прежде матушка Мадлен.
Ему никогда не приходило в голову, что охота может дать ему самому что-нибудь, кроме пищи.
— А когда ты пойдешь ловить кроликов?
— Когда! Когда у меня будут силки.
— Ну так сделай их.
Питу покачал головой.
— Но ты же сделал себе клей и ветки.
— Да, клей и ветки я делать умею, это правда, но я не умею делать латунную проволоку, ее надо купить у бакалейщика.
— И сколько она стоит?
— Ну, на четыре су я смогу сделать две дюжины силков, — отвечал Питу, произведя подсчеты на пальцах.
— А сколько ты поймаешь кроликов с двумя дюжинами?
— Как повезет — четыре, пять, может быть, шесть; но эти штуки можно использовать и по несколько раз, если их не найдет сторож.
— На тебе четыре су, — сказала тетка Анжелика, — ступай купи у Дамбрена латунной проволоки, а завтра отправляйся ловить кроликов.
— Я расставлю силки завтра, — сказал Питу, — но поймались кролики или нет, узнаю только послезавтра утром.
— Ладно, все равно — ступай.
В городе проволока стоила дешевле, чем в деревне, ведь арамонские торговцы закупают товар в Виллер-Котре. Итак, потратив три су, Питу заполучил проволоку на двадцать четыре силка. Одно су он вернул тетке.
Нежданная честность племянника почти растрогала старую деву. У нее даже мелькнула мысль наградить его этим сэкономленным су. Но, к несчастью для Питу, монета эта, некогда расплющенная молотком, в темноте могла сойти за два су. Мадемуазель Анжелика сочла, что не стоит расставаться с такой выгодной добычей, на которой можно заработать ровно вдвое больше, и спрятала су в карман.
Питу заметил ее колебания, но не придал им значения. Ему и в голову не могло прийти, что тетка может подарить ему целое су.
Он принялся за изготовление силков.
Назавтра он попросил у мадемуазель Анжелики мешок.
— Зачем? — осведомилась старая дева.
— Затем, что он мне нужен, — отвечал Питу.
Держался он крайне таинственно.
Мадемуазель Анжелика вручила племяннику требуемый мешок, положила туда хлеба и сыра на завтрак и обед племяннику, и на заре он отправился на Волчью пустошь.
Тетушка же Анжелика тем временем взялась ощипывать малиновок, которых прочила на завтрак и обед себе самой. Двух дроздов она отнесла аббату Фортье, а четырех других продала хозяину трактира «Золотой шар», заплатившему ей за каждого по три су и посулившему платить столько же впредь.
Тетушка Анжелика вернулась домой сияющая. С Питу на ее дом снизошло благословение Божие.
«Да, — думала она, поедая малиновок, жирных, как садовые овсянки, и нежных, как лесные жаворонки, — правду говорят, что добрые дела вознаграждаются».
Анж появился дома под вечер; сумка его чудесно округлилась. На этот раз тетушка Анжелика ждала его не за дверью, а на пороге, а вместо подзатыльника мальчика встретила гримаса, отдаленно напоминающая улыбку.
— Вот и я! — сказал, входя в комнату, Питу; в тоне его звучала самоуверенность человека, сознающего, что он прожил день недаром.
— Ты и твой мешок, — сказала тетка Анжелика.
— Я и мой мешок, — повторил Питу.
— И что же лежит в твоем мешке? — осведомилась тетка Анжелика, с любопытством протягивая к нему руки.
— Буковые орешки[13].
— Буковые орешки!
— Конечно; сами посудите, тетушка Анжелика: если бы папаша Лаженес, сторож Волчьей пустоши, увидал, что я рыскаю по его участку без мешка, он бы тут же спросил: «Что это ты здесь делаешь, маленький бродяга?». И вдобавок что-то бы заподозрил. Другое дело, если я хожу с мешком; он меня спросит, что я здесь делаю, а я в ответ: «Я-то? Я орешки собираю. А что, теперь уже запрещено собирать орешки?». — «Нет». — «Ну вот, раз это не запрещено, значит, вы ничего не можете сказать». И действительно, пусть он только попробует что-нибудь мне сказать, папаша Лаженес, — нет у него такого права.
— Выходит, вместо того, чтобы расставлять силки, ты целый день собирал орешки, бездельник! — завопила тетушка Анжелика, которая, не желая вникать в тонкости, думала только об ускользавших от нее кроликах.
— Наоборот, я расставлял силки, собирая орешки, прямо на глазах папаши Лаженеса.
— И он ничего тебе не сказал?
— Почему же? Он сказал: «Передай привет тетушке Питу». Вообще-то он молодчина, правда?
— А кролики? — продолжала гнуть свое тетушка Анжелика, которую ничто не могло отвлечь от главной цели.
— Кролики? Луна встает в полночь, в час пополуночи я схожу взглянуть, поймались они или нет.
— Сходишь куда?
— В лес.
— Как, в час пополуночи ты пойдешь в лес?
— Конечно.
— И ты не боишься?
— А чего мне бояться?
Тетушка Анжелика была столько же очарована храбростью Питу, сколько удивлена его ловкостью.
Дело в том, что Питу, простодушный, как все дети природы, не знал ни одного из тех ложных страхов, что мучают городских детей.
Поэтому в полночь он, долго не раздумывая, отправился в путь вдоль кладбищенской стены. Невинный ребенок, никогда не оскорблявший своим независимым существованием ни Бога, ни людей, так же мало боялся мертвых, как и живых.
Опасался Питу одного-единственного существа — папаши Лаженеса, отчего нарочно сделал крюк, чтобы пройти мимо его дома. Поскольку двери и ставни были закрыты, а свет в доме потушен, Питу, дабы удостовериться, что сторож у себя, а не в лесу, принялся лаять по-собачьи с таким совершенством, что Ронфло, такса папаши Лаженеса, приняла этот лай всерьез и, разразившись лаем еще более заливистым, подбежала к двери, чтобы принюхаться.
