— Вы молодой, и с вами мне будет легко: у вас не болит сердце, голова, не поднимается давление. А если поднимется, мы его опустим.
Достал из кармана браслет, протянул его Борису.
— Это вам для измерения давления. Смотрите на стрелку. Ну, вот. Я вижу отсюда: сто двадцать на семьдесят. Такое было у Светланы Хоркиной, — ну, той пятнадцатилетней гимнастки, которая на Олимпиаде стала чемпионкой. Оставьте прибор у себя. Через день, два, может быть, реже, но я должен знать ваше давление. И всё про ваше сердце, и про сосуды, и про желудок, печень, селезёнки. Но главное — настроение. И сон, и еда, и отдых, и — настроение. Вы должны много смеяться, любить девочку и — работать, работать… Ловить свои ионы.
— Какие ионы?
— Я знаю!.. Это маленькие частицы, они зажигают облака. Я иногда бываю в лаборатории и там слышу, как ваши ребята говорят: ионы, ионы… Они их ловят, но, видимо, поймать не умеют. Они ждали вас, — они верят, что вы их поймаете, эти ионы, которые зажигают облака. Сейчас не зажигают, но Арсений Петрович, когда ему сунули под нос детектор лжи, сказал про какие–то структуры. И что создавать эти структуры умеете вы, только вы. Потому мы полетели в Россию и поймали вас. Но я разговорился и начал болтать лишнее. Вы человек порядочный и, я надеюсь, не станете меня выдавать. Мы здесь на острове всего боимся. Вам кажется, Иван Иванович мой друг и я его не боюсь? О–о–о! Это вам может только показаться. Да, мы ходим вместе, у нас одинаковые носы, глаза, мы даже одинаково немножко картавим. Мы, евреи, очень умные, а — картавим. Ленин тоже картавил. Вот Маркс не картавил. Эйнштейн говорил в нос, путал какие–то буквы, но — не картавил. А глупые люди говорят: картавость — дефект сознания. Но это неправда. Картавим оттого, что наш прадед Моисей, когда его турнули из Египта, немножко испугался и стал заикаться и картавить. Оттуда всё пошло. У вас Ленин, самый умный человек, у нас — Моисей. Есть и Спиноза, философ, и поэт Гейне. Все знают, какие они умные, но и они картавили. Английский премьер Дизраэли картавил, а кто скажет, что он дурак? Говорят, Черчилль, тоже премьер Англии, тайком брал уроки у логопеда. И что же тут плохого? Ну, брал и брал, а как правил Англией! Во время войны долго не открывал Второй фронт, зато сэкономил много денег и людей. Русских полегло двадцать миллионов, англичан всего ничего. Вот так надо править!
Ной откинулся на спинку кресла и говорил, говорил. Поток слов, изливавшийся изо рта, журчал как ручей, и, казалось, не будет у него конца. В начале беседы Борис хотел выяснить, какая роль поручена при нём врачу, но теперь раздумал и только ждал, когда Ной закончит и оставит его одного.
Но вот врач ушёл, и Борис почувствовал полную свободу, он смотрел на небо, и казалось, что звёзды над океаном были крупнее, чем обычно, сияли ярче, веселее, будто что–то говорили Борису на своём языке, и речь их была радостной, приветливой; и невысокие волны, праздно гулявшие под куполом неба, тоже говорили на своём языке, и их разговор был лёгким и весёлым.
Подошла Ганна, тронула его за рукав:
— Пойдёмте, я приготовила вам постель.
Следуя за девицей, Борис думал: «Надо с ней поговорить, определить границы наших отношений». Он понимал: Ганна придана ему как вещь, как игрушка для мужской потехи, но он не может принимать такие подарки судьбы, он установит с ней братские отношения и создаст условия для её учёбы. Ведь она неграмотна, она жертва того нового строя жизни, который установили в России и на её родине Украине демократы.
Оглядев спальню и оценив комфорт и удобства, он показал на кресло и сказал:
— Садись, Ганна. Нам с тобой есть о чём поговорить. Для начала ты мне скажи: какая роль принадлежит тебе в этом доме? И кто твой начальник, чьи распоряжения ты выполняешь?
— Я твоя жена. Пока одна, единственная, но когда у тебя будет много жён, как у шаха, от которого мы приехали, я тоже буду женой, но уже младшей, самой младшей. А кто будет старшей и самой главной — не знаю. Может быть, Ирина, но сейчас она нездорова, у неё депрессия, и она не знает, чего она хочет и зачем живёт. А когда проснётся от этой самой депрессии, вы тогда увидите, какая она строгая и как её все боятся. Я её тоже боюсь. Когда были у шаха, она меня прогоняла и не хотела, чтобы шах меня видел. А ещё про неё говорили, что это она увлекла шаха в море и там утопила. Её хотели убить, но отец–шах сказал, чтобы её отпустили домой. И даже дал ей много денег.
— Но позволь, позволь: ну, шах это дело другое, у них там свои порядки, а у нас жён не бывает много, а только одна, и только такая, которую любишь и с которой живёшь. У меня нет жены, но в России есть девушка, которую я люблю, и придёт время, я на ней женюсь. У тебя, как я слышал, на Украине тоже есть парень, которого ты любишь, а зачем же тебе быть ещё женой другого человека, которого ты не любишь? Я что–то тут ничего не понимаю.
Ганна смутилась, опустила глаза; её пухленькие, почти детские щёчки покрылись румянцем, — она не знала, что говорить. А Борис продолжал:
— Адмирал мне сказал, что у них тут на острове в библиотеке есть много русских книг, завтра мы с тобой пойдём и я отберу тебе книги для чтения. Ты будешь много читать, изучать английский язык, а я тебе дам уроки по физике, химии, математике. За год мы с тобой пройдём программу семилетки, а за следующий, если нас ещё тут подержат, пройдём курс средней школы, и ты начнешь готовиться к поступлению в институт. Я для тебя буду старшим братом, и ты меня во всём слушайся, а не то, так по праву старшего и накажу. И очень строго.
— А как?
— А это уж посмотрим. Я найду такие средства, которые живо приведут тебя в чувство.
Ганна сияла глазками и улыбалась; ей, видимо, нравилась перспектива жить в родстве с таким интересным человеком, каковым представлялся ей русский учёный. Она ушла, позабыв проститься, а Борис разделся, набросил на плечи бархатный вишнёвого цвета халат и снова вышел на балкон. Смотрел прямо перед собой, — там, за чертой тёмно–синего горизонта, ему мысленно представлялись берега Америки, штаты Южная и Северная Каролина, где он никогда не был, но знал, что остров, на который его завезли, находится в районе этих штатов.
Утром к нему пришла Ирина и пригласила на завтрак. И удалилась. Борис проводил её взглядом. Она была одета иначе, чем в самолёте: полужакет–полукофта с короткими рукавами и широкие брюки, создававшие впечатление длинного платья, которые носили в старину русские женщины. Волосы расчёсаны на пробор и на спине лежали толстой тёмной косой. Не было никаких претензий на современную моду и на желание выставить напоказ соблазнительные части своей фигуры.
