Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Оленеву у Романа Романовича понравилось. Шершпинский потихоньку подзуживал Анельку: ей не удастся соблазнить этого солдафончика, уж слишком примерный семьянин.

Анелька подняла бровь:

— Сей жолнеж через неделю будет пить вино из моей туфли!

И уж так старалась! В светлых, невинных одеяниях, когда в раскрытом рояле дрожали струны и пахло ярым желтым воском оплывающих свечей, и от печи тянуло далекой Италианской землей, которая в Анелькином пении вся шумела своими заливами, везувиями, тарантеллами, пиниями, вином.

Аккомпанировал Анельке Джакомо Ваззети, а на самом деле это был цыган из Дунькиной рощи, но большой мастер рояля, очень смазливый. В таборе его звали просто Гришкой.

Гришка мастерски изображали итальянца, он впадал в экстаз, пальцы мчались по клавишам, а глаза музыканта были закрыты, он продолжал играть, вставая, затем садясь зачем-то на пол. Потом поворачивался спиной к роялю и в таком положении продолжал играть, это казалось уж совсем невозможным.

Разгоряченная пением Анелька в конце концов брала Оленева под руку, говорила, что душно ей, просила проводить в зимний сад, шла, опершись о жесткую руку Николая Николаевича.

То она была ласкова с ним, то держалась отчужденно. Вся ветреная, смешливая, меняющаяся, как морская вода в той самой Италии, песни которой она так хорошо пела.

Оленев и сам не заметил, как попался в ее сети. И забывал и жену, и свою любимицу — маленькую дочурку. Только возвращаясь домой, начинал мучиться угрызениями совести. Но проходил день, другой — и его снова неудержимо тянуло к Шершпинскому.

Опьяненный и вином, и любовью, он терял бдительность за карточным столом и много проиграл Шершпинскому. И выяснилось вскоре, что долг свой он никак не сможет возместить. А понятие о чести было высоким. Шершпинский не торопил, говорил — подождет.

Теперь он шел к своему должнику.

Оленев, только что проснувшийся, вышел в халате, так как лакей доложил, что его спрашивает какой-то оборванец, утверждающий, будто он есть Шершпинский.

Оленев увидел в прихожей безобразного старика, хотел велеть гнать его в шею, но старик сказал голосом Шершпинского:

— Не удивляйтесь, Николай Николаевич, и простите мне мой машкерад, но так надобно.

Оленев отвечал, что да, он сразу не признал своего друга, он просит извинения за то, что вышел к нему в халате, но слуга доложил о каком-то старике…

Оленев был удивлен и ошарашен видом Шершпинского и был не очень-то рад раннему визитеру, тем более что визит мог означать только одно: Шершпинский опять напомнит о долге. И голубоглазый и томный красавец не ошибся: Роман Станиславович именно об этом и заговорил.

— Подождите еще, дорогой друг, век за вас буду Бога молить. Сейчас ну, никакой возможности!

— Я бы подождал, но речь идет о моей жизни, никак не меньше… так что будьте добры рассчитаться…

Взглянув на побледневшего Оленева, Шершпинский сказал:

— Впрочем, есть один способ вам рассчитаться со мной и без денег.

— Это как же?

Шершпинский кратко рассказал о банде, которая жаждет его крови.

— Я нанял людей, которые следят за их квартирой, но нужен смелый человек, который с ними расправится. Я думаю, лучше вас никто это не сделает.

— Как?! Вы мне предлагаете совершить убийство?

— Я предлагаю вам покарать убийц, и отнюдь не бесплатно, я не только прощу вам долг, но дам вам еще столько же, как только вы сделаете дело!

Оленев взялся за голову:

— Бред какой-то. Вы — в этом одеянии, такие предложения…

Шершпинский взял Оленева под руку и вполголоса вкратце поведал предысторию.

Оленев задумался. Потом встряхнул головой:

— Согласен! Но как же к ним подойти? И как потом самому спастись от полиции?

— А вот это мы сейчас обсудим! — обрадованно отозвался Шершпинский, пройдемте куда-нибудь к камину, а то я в этих рехмотах продрог ужасно, да прикажите подать красного вина…

А в то же самое время в доме татарина Ахметки Хакимова сидели в полуподвальной комнате за столом с четвертью вина трое: Петька Гвоздь, Сашка Сажин и сам Ахмет.

— Шершня надо распотрошить как можно скорее да смываться отсюда, легавых слишком много. Что, Хамитка, твои татары бают?

— Всяко смотрят. Глаз как щелка делают. Шершень другой день из дома носа не кажет.

— Сидит? Небось не отсидится. Выпьем за успех! Возьмем золото у Шершня, тебе, Хамитка, долю дадим да и свалим! — поднял стакан с вином Сажин.

Гвоздь сказал:

— Надо выпить за тех, кто под запором да за тех, кто под забором, да за тех, кто в тайге-матушке лежать остался. Фильку жалко да Демку.

— Демку — да! — отвечал Сажин, а Фильку чего жалеть? Мы его в побег коровой и брали. Ну, стало голодно в пути — и съели. На то и корова!

— Я почти не ел, — сказал Гвоздь потупясь.

— Жрал, чего там! Я же видел… — засмеялся Сажин, — голод не тетка. Да ты не журись, не ты первый, не ты последний. Мы в острог не сами себя посадили, значит, и вина перед Богом не на нас. Бог людей для свободы создал, мы его волю и выполняем, когда на свободу рвемся…

В этот момент вошел татарин и, низко кланяясь Хамиту, что-то сказал по-татарски.

— Чего он?! — насторожился Сажин.

— Брандмейстер пришел, печки проверять, от перекалов горим мало-мало в нашем городе, Петербурхе, кажную зиму. Печи проверит и уйдет, мои печки харошши, трещщын нигде нет!

Хамит вышел. Друзья продолжали выпивку.

— Шершня выдоим, на Волгу подадимся. Царская рыба в низовье ходит. Купим лодки и сети. Заживем!

— Сюда еще ходи, пожалуйста! Тут одна еще печь, и тоже хорошая! — раздался голос Хамитки. Дверь отворилась, Хамитка вошел в сопровождении брандмейстера.

— Садись, служба, выпей с нами! — пригласил брандмейстера Сажин.

— Спасибо! — сказал пожарный чин, — вдруг сделал резкое движение и — пах! пах! пах! — сверкнуло три оглушительных огня из рук его.

Сажин упал замертво. Гвоздь, получив пулю в плечо, высадил табуретом окошко и сиганул в него. Раненый Хамитка вцепился в брандмейстера окровавленными руками. Вбежали татары, стали вязать пожарника.

— Убрать руки, хамье! Я дворянин и офицер! Кому говорю, мразь!

Это был Николай Николаевич Оленев.

Лететь в санках с горы, тормозя заостренной палкой, вздымая снежный прах. А вашу шею обнимают руки в пуховых варежках, и русая коса щекочет вашу бритую щеку, и чудо дышит рядом морозной свежестью, разжеванной карамелькой и губной помадой.

Ах, сибирская долгая буйная зима! И твои забавы могут наскучить! Вон, на льду реки Ушайки одиноко стынут хрустальные ледяные гроты и лабиринты, слоны и дельфины, изваянные умельцами из снега. И все реже видишь возле них мальчишек и девчонок.