Шарль Монселе - Женщины-масонки

– Быть может, я буду нескромен, если спрошу, чем вы занимались?– спросил он.

– Почему нескромен?– пролепетала Амелия.

– Но… откуда же мне знать?

– У тетушки нет никаких секретов.

– А у вас?– спросил Филипп.

– И у меня тоже,– ответила она, пытаясь улыбнуться.– Какие у меня, по-вашему, могут быть секреты? Уж не хотите ли вы вновь начать этот бессвязный разговор, который только что был у нас?

– Значит, вы и ваша тетушка по вечерам очень заняты?

– Да, мы заняты делами благотворительности.

– Лучшего и придумать нельзя!

– Вы, кажется, забыли,– сказала Амелия,– что мы обе принадлежим к различным благотворительным обществам: к «Обществу святого Франциска де Поля», к «Обществу помощи детям-сиротам», к «Обществу помощи юным слепым»…

– Я знаю.

– И вы сами, Филипп, вы сами записаны в члены основателей общества «Детские ясли».

– Ба!

– Да, да, мой друг!

– Вы прекрасно делаете, и я вам благодарен,– сказал Филипп, беря жену за руку,– но… вернемся, однако… если, конечно, вы не возражаете… к вашим вчерашним занятиям.

– Нисколько не возражаю.

– Как же вы вчера исполняли ваши обязанности благотворительниц?

– Да так же, как всегда!

– Вне дома, не так ли?

– Да, вне дома.

«О письмо, письмо!» – подумал Филипп.

И он продолжал самым обыкновенным тоном:

– Стало быть, вы выезжали?

– Разумеется.

– Вместе?

– Вместе.

– Я это знал,– тактично улыбаясь, сказал Филипп.

– Откуда?– спросила Амелия, скорее удивленная, чем взволнованная.

– Вас видели.

Амелия помолчала, чтобы выиграть время и собраться с духом. Она подняла глаза на Филиппа, стараясь придать лицу насмешливое выражение.

– Знаете ли вы,– сказала она,– как по-настоящему называется то, чему вы меня подвергаете?

– Как же?

– Допросом.

– Амелия!– запротестовал Филипп.

– Да, это самый настоящий допрос!

– Вы придаете чересчур глубокий смысл самым простым вопросам.

– Филипп, поговорим откровенно!

– Я ничего иного и не желаю; начинайте,– отвечал он.

– Признайтесь, что вы становитесь любопытным.

– Нет еще, но я могу стать таковым.

– Как так?

– Это зависит от вас, Амелия!

– От меня?

– Вы ничего не должны от меня скрывать

– А-а! – задумчиво протянула молодая женщина.

– И это заставляет вас задуматься?

– Да.

– Судя по вашему лицу, можно подумать, что ваши размышления имеют весьма печальный характер.

– Вы правы: я в первый раз подумала о вашей власти надо мной и о тех правах, которые вам дает наш брак

– Амелия! По-моему, вам угодно насмехаться!

– Разве может обвиняемый насмехаться над судебным следователем?

– А-а, это зло сказано! Как?! Мою просьбу вы принимаете за недоверие, а мою любовь за допрос? Вы говорите не подумав, Амелия. С каких это пор супругам запрещены откровенные разговоры?

– С тех самых пор, как эти откровенные разговоры служат одному из супругов лишь для того, чтобы проверять свои нелепые предположения.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, Филипп, что весьма странно с вашей стороны допрашивать меня о том, что вам самому хорошо известно. А о том, что вам неизвестно, пусть вам расскажут люди, которые меня где-то видели. А на меня не рассчитывайте.

Амелия в этот момент сделалась похожа на графиню д'Энгранд, и в голосе ее зазвучали властные ноты, точь-в-точь как в голосе матери.

Филипп заметил это и помрачнел.

– Таким образом,– заговорил он,– с этого дня вы утверждаете, что у нас возможны тайны друг от друга?

– Никогда у меня не будет от вас тайны в том, что касается лично меня.

– Вашим выражениям позавидовал бы любой дипломат! Составим же наш договор в возможно более точных выражениях. Что вы мне скажете и чего вы мне не скажете?

– Мой долг говорить вам все, Филипп, но достойно ли с вашей стороны обо всем спрашивать?

Последняя фраза принадлежала к числу тех, которые он с давних пор презирал больше всех других фраз.

Он умолк.

Он больше не хотел продолжать борьбу с неверным исходом. Быть может, он даже пожалел, что зашел чересчур далеко. В самом деле, какие у него были основания для подозрений? Какими доказательствами мог бы он поддержать какое бы то ни было обвинение?

И, однако, анонимное письмо нанесло ему удар. Замешательство Амелии, краска, бросившаяся ей в лицо, ее уклончивые ответы – все это застряло в памяти Филиппа Бейля.

Марианна сумела-таки отравить его счастье!

Ночь была черной – такой она бывает в трагедиях Кребильона-отца[78].

Девять часов только что пробило на всех парижских часах, когда на бульвар Инвалидов выехала двухместная карета.

За каретой, на хорошо рассчитанном расстоянии, следовал наемный кабриолет.

Прохожие встречались уже очень редко в этом квартале, где, кроме разве исключительных случаев, их довольно мало и среди бела дня.

Периге и Лодев находятся не так далеко от Парижа, как бульвар Инвалидов, этот великолепный пояс Сен-Жерменского предместья, широкий, как большая дорога, где сохраняется пышность былых времен.

Этот бульвар, наводящий ужас на городских кучеров, начинается не с берега Сены, а чуть подальше – там, где кончаются оригинальные и причудливые здания ныне покойного господина Гопа, другими словами – на углу улицы Гренель. Он идет двойной аллеей огромных деревьев, окаймленной широкими тротуарами, и кончается лишь у заставы Мен, где уже называется бульваром Монпарнас, и затем поднимается к мирным районам Обсерватории. По дороге он встречает немало церковных зданий и монастырей, которые придают ему особый, величественный вид, поддерживаемый памятью о Людовике XIV. Это прежде всего слева безмолвный и уютный архиепископский дворец; за ним следует монастырь Сердца Христова, занимающий громадную территорию и защищенный стеной, над которой колышется ветви деревьев поистине королевского парка; здесь, под этими грабами, религия, наука и поэзия баюкают миловидных обладательниц самого богатого приданого. А дальше – более скромный приют Братьев конгрегации Христианского вероучения, где нередко можно увидеть черные фаланги, медленно и сосредоточенно направляющиеся к деревням Исси.

Поравнявшись с улицей Севр, мы проходим мимо учебного заведения Юных Слепых, известного всей округе бурными звуками музыкальных этюдов. Еще дальше – дом, именуемый «Птичником»; он стоит между монастырем и пансионом и является для монастыря Сердца Христова почти тем же, чем финансы являются для дворянства.