ружье серебряными пулями, я сложил руки и прислонил их к лицу. Как же колотилось мое сердце! Пылко, отчаянно, безумно – не те слова. Это была агония, последняя агония, когда силы поднимаются с таких глубин, о которых ты попросту не ведал до этого самого момента. Переведя дыхание, я в самом деле вознес короткую и тихую молитву и, воззвав к Богу, заранее испросив прощения за все безумства, я воззвал к Зверю.
Мои веки были прикрыты, и лишь по возгласам, полным неистового ужаса, я понял – Зверь внял моему тихому зову. Раздался залп ружей. Порох затмил все благоухание душистого июньского леса.
Раздался последний выстрел.
– Умри, – прошептал я, ужасаясь, как много могущества в том слове и как же много в нем долгожданной свободы.
– Он мертв?… Мертв? – раздавались крики охотников.
В тот миг я смотрел на себя со стороны. Такого изможденного вида у меня не было давно. Я брел пустым невольным призраком к Зверю, который лежал бездыханно на земле. Старик Антуан не давал охотникам приблизиться к нам, пока я склонился над этим созданием, явившимся на свет согласно моей воле. Пульс не прослушивался. Я встал в полный рост и обернулся к толпе, которая на меня завороженно смотрела, выжидая моего слова. Самый пристальный взгляд принадлежал разным глазам, которые не покидали меня с той самой поездки в Алжир.
– Мертв, – ответил я и жестом пригласил, чтобы любой проверил подлинность моих слов.
Часть 5. Lapis philosophorum [12]
Я понял, что довольно скоро я буду на месте. Этот удушливый смрадный дух болот ни с чем не перепутать. Всю дорогу меня не покидало ощущение, что я что-то забыл, что мне надо вернуться домой за какой-то необходимой вещицей, ведь лучше сделать крюк и потратить несколько часов, чем явиться и вспомнить, что цель твоего визита и была передать письмо или посылку. Что-то было не так, и я догадывался об этом, но не мог объяснить своего предчувствия самому себе.
Меня отчего-то не мучило и не терзало волнение, которое стоило бы испытывать перед аудиенцией с его величеством. В силу опустошающего истощения мое сердце решило оставить любые тревоги – и добрые, и злые, для других времен. В поразительном для моих обстоятельств спокойствии я прибыл в Версаль и дожидался его величества, стоя у окна, сложив руки у себя за спиной. Мне нравился вид на сад.
В коридоре послышались шаги, и я обернулся, представ перед владыкой. Людовик XV Возлюбленный поразил меня, явившись, вопреки моим ожиданиям, в черном камзоле, который еще сильнее подчеркивал и без того выразительную природную бледность. Конечно, одежда короля изумляла даже меня искусной вышивкой и изяществом, а от драгоценных камней, которые украшали перстни и золотой романский крест на груди, у меня вовсе сорвался короткий вздох восхищения, когда я припал к ним в поцелуе. Руки у короля были сухие и белые, мне даже сперва показалось, что он явился в перчатках. Мои примерные подсчеты подсказывали, что его величеству уже пятьдесят лет, может, больше, я вполне мог ошибаться. Особенно сейчас, глядя на его бесстрастное бледное лицо с глубокими серыми глазами, я терялся в догадках об истинном возрасте короля.
И все же черный не мог быть королевским цветом. Если бы я не так рьяно пренебрегал бы приглашениями в Версаль и вместе с отцом чаще появлялся бы при дворе, эта встреча для меня сейчас не была бы наполнена таким разительным несоответствием образов и реальности.
– Значит, – произнес король, медленно расхаживая по комнате, остановив на мне взгляд своих холодных серых глаз. – Вы и есть тот самый граф Готье?
– Большая честь, что ваше величество удостоило меня аудиенции, – ответил я с поклоном. – И, право, я теряюсь в догадках. Вам служит ваш добрый народ, прозвавший вас своим Возлюбленным. При всех своих заслугах, я готов назвать с десяток имен честных людей, которые заслужили вашей милости намного больше, нежели я.
Холодная бледная маска шевельнулась, и на крае губ пробилась едва-едва заметная ухмылка.
– Милость невозможно заслужить, граф Готье, – произнес король, проходя к дивану.
Я не стал дожидаться, когда владыка укажет, где мне сесть, и избрал такое место, чтобы одновременно видеть его величество и мимолетом поглядывать на цветущий сад.
– Скажите мне, – произнес король, – есть ли в этом десятке имен некто по имени Франсуа де Ботерн?
– Разумеется, – охотно кивнул я. – Будет лукавством и большим прегрешением говорить, что я никогда не завидовал ему. Тем более в свете последних событий. Мне отрадно было слышать из ваших уст его имя.
– Неужто вы завидуете его трофею из Шаза? – спросил король.
– Кровь дает о себе знать, – пожал я плечами, глянув на сад, а затем вновь вернувшись ко владыке. – Готье – охотники. Были ими испокон веков, а какой охотник не будет завидовать такому трофею?
– Это правда, что вы начиняли чучело Волка из Шаза?
– Да, ваше величество. И меня уже упрекали в том, что оно получилось слишком безобразным.
Людовик улыбнулся вновь, что было хорошим знаком.
– У вас большой талант, граф, – сказал король. – Подумайте о том, чтобы жить согласно заветам вашей семьи и родовому признанию. У вас большое будущее на этом поприще. Это никак не умаляет ваших успехов в Святом Стефане, но все же вы зря завидуете кузену.
Он умолк, и его пальцы стучали по спинке дивана, унизанные роскошными камнями, которые я до сих пор не могу описать – едва ли мне знакома такая порода, руда или минерал.
– В конце концов, – произнес Людовик, – на его счету, безусловно, ценный трофей – Волк из Шаза. Но на вашем – Зверь Жеводана.
Я сглотнул и продолжил смотреть на сад.
– Прошу прощения, ваше величество, – произнес я, положа руку на сердце. – Но вас ввели в заблуждение. Да, я и впрямь присутствовал на облаве на Зверя, но сразил его не я, а охотник по имени Жан Шастель.
– Вот как? – спросил король. – Мне доложили, что именно вы, граф, спустили курок.
– Оградите свои уши от этих слухов, ваше величество, – замотал я головой. – Думаю, все дело в том, что я был единственным аристократом на той охоте. Намного красивее исход великой охоты, ежели Зверь падет от руки аристократа, да притом потомственного охотника, нежели от руки какого-то бродяги. Хоть этот обман мне был бы на руку, но все же придется его развеять.
– Я вижу ваше благородное сердце, – вздохнул король. – Не
