скрою, я сам бы ратовал за то, чтобы присудить победу вам, а не этому Шастелю. Подыграйте вы мне, все бы так и было.
Я улыбнулся и опустил взгляд.
– Если ваше величество прикажет – да будет так. Но если владыка, Возлюбленный народом, внемлет моей просьбе, то не будет идти против того исхода, который был уготован и который свершился.
– Аминь, – вздохнул король и перекрестился. – Раз это был Шастель, то пусть так и будет.
* * *
Из Версаля я ехал домой, в замок Готье. Мне надо было закончить все как можно скорее. Лю выбежал меня встречать, едва мой экипаж въехал в ворота. Я открыл дверь прямо на ходу, подхватил своего сына и крепко-крепко обнял его. Помню, еще тогда поразился, какой же тяжелый мой мальчик. Спина гнусно заныла, и пришлось опустить сына на землю.
Суетливые метания не справлялись со своей главной задачей – заглушить мысли, ведь мыслей было слишком много, так много, что они, томимые в тесноте, так озлобились друг на друга, что принялись грызться между собой. Давно мой разум путался разными демонами, и я не внимал им. Чему меня и научили порывы безумств, которые я видел со стороны, в том числе в Святом Стефане, которые испытывал и на своей шкуре, так это слушать свое сердце. Пусть зов его и лукавый, и неправедный, и глупый, но сердце лишено того оглушительного многоголосья, которое стояло неуемным гомоном в такой ответственный и роковой момент.
Перерыв свой кабинет, поставив все с ног на голову, я в ярости пнул деревянный короб, который вытряхнул из дубового шкафа.
– Ваша светлость? – спросила служанка, робко стоящая на пороге.
– Где часы моего отца? – запыхавшись от бесполезных поисков, спросил я.
Бедная женщина свела брови, как будто я просил чего-то невозможного.
– Часы отца, золотые, с откидной крышкой и фарфоровым циферблатом, и разбитым стеклом, – я тряхнул пару раз рукой в воздухе, пытаясь пробудить в нерадивой прислуге память об этой памятной вещи.
– Ваша светлость, этих часов точно тут нет, – сглотнув, пробормотала она.
Каждое слово служанки напоминало робкие шаги по скрипучему льду, который покрывается все новыми и новыми трещинами.
– А где они? – спросил я, стоя посреди учиненного бардака, как гордый победитель на поле боя, и уперев руки в боки.
– С вашим отцом, ваша светлость, – сказала она.
Мой гнев в следующее же мгновение обрушился бы на служанку, как вдруг стих, а затем и вовсе сменился волной холода, окатившего меня с ног до головы. Я попятился назад и, едва не споткнувшись, сел на край дивана.
– Уйди, – тихо попросил я.
Служанка тотчас же удрала прочь, оставив меня один на один с жестокой истиной, которую она мне и открыла. Прямо сейчас тиканье, пульс самого времени раздавался в этой комнате, из внутреннего кармана. Загвоздка была в том, что на мне была лишь блуза. Ни жилета, пиджака или камзола, ничего, где могли бы лежать эти часы. Но они тикали, я же отчетливо слышу их, главное, не опускать взгляда. Проведя рукой по лицу, я вытер выступивший холодный пот, вспоминая наше прощание с отцом, как он передал мне в руки те самые часы, которые сейчас куда-то исчезли, породив своим исчезновением вереницу вопросов.
Почему отец не написал ни одного письма из Фару? Почему я не написал ни одного ему письма? Почему кузен ни словом не обмолвился о делах отца или, в конце концов, не спросил меня о нем? Почему я не удивился, не увидев отца на триумфе в честь Франсуа? Почему этому не удивился Франсуа? Почему все называли лишь меня графом Готье и никто не спрашивал: «Граф Готье? Отец или сын?» Почему служанка стала бледнее фарфора, когда я заговорил об отце?
Так я просидел до поздней ночи среди разбросанных книг и коробов под жуткое тиканье часов, раздающееся из внутреннего кармана. Наконец, когда луна робко заглянула в мою разбитую обитель, очередной шаг, очередной тик, дал понять, что уже пора. Эти часы были единственной вещью, которой я дорожил, какую я собирался брать с собой. Поняв, что их нет, или вернее, что и так всегда со мной, я поспешил вниз и в последний миг вернулся в свой кабинет. На столе золотая рыбка-чернильница разевала свой рот. Я последний раз закрыл его, наслаждаясь этим звоном, которым так часто ознаменовывался долгожданный отдых, когда большая и важная работа была исполнена. Переставив чернильницу на ее законное место, я вновь покинул кабинет, в этот раз уже окончательно.
Самое нежеланное в тот миг настигло меня. Когда я вышел на широкую каменную лестницу, внизу стоял Лю. Предстояло тяжелое прощание.
– Почему ты не спишь? – спросил я, спускаясь к нему и садясь на предпоследней ступеньке.
Моя слабая улыбка дрожала, как и мой голос, как, наверное, и мои зрачки. Хватка мальчика была слишком крепкой, когда он держал меня за воротник. Ткань скрипнула. Я прикусил губу, чтобы сдержаться и мягко обхватил руки сына и убрал их. Осторожно обняв его за плечи, я последний раз взглянул в его умные глаза, которые всегда говорили намного больше, чем я, по своей глупости был готов понять. Я поцеловал его в лоб. Мой мальчик все понимал, и то, как раньше это вызывало отцовскую гордость, сейчас жгло изнутри страшной горечью. Мы обнялись, и, когда оторвались от сердца друг друга, я поднялся в полный рост, благословил его. Ни разу не обернувшись, я покинул замок Готье.
* * *
Прибыв к хижине Жана, я не стал спешиваться, хоть меня морили голод, жажда, усталость и тоска. Любая передышка заставила бы меня вернуться, а этого делать было нельзя.
Шастель был готов. Был готов и Зверь. Больше не было нужды ни в каких подвалах и клетках. Я не знал, куда мы держим путь, но там точно не будет людей. А даже если одинокий путник, будь то ребенок или беззащитный старик, будет брести себе по дикой чаще, опасаться было нечего, теперь Зверь был подчинен не своей воле, а моей.
Так, на заре мы тронулись прочь от этих мест, где зародилось, окрепло и переродилось Проклятье Жеводана.
– Месье де Ботерн! – растерянно воскликнула служанка.
– Прошу вас, не называйте меня так, – устало вздохнул Франсуа.
Слова гостя, как и вообще его появление, смутили прислугу, но женщина все равно робко отступила, впуская гостя в дом. Навстречу гостю вышел Лю, глухонемой мальчик, с которым сам хозяин замка обращался всегда нежно и трепетно, что даже
