Положение становилось безнадежным, приходилось думать, каким образом можно поскорее выйти из него.
Граф собрал военный совет.
В состав совета вошли лейтенанты Диего Леон и Мартин Леру, сержант Буало, Блаз Васкес и Кукарес.
Эти пятеро, под председательством графа, уселись на вьюках. Неподалеку от них измученные солдаты, лежа на земле, тщетно старались укрыться от палящих лучей в тени, отбрасываемой лошадьми, привязанными к камням.
Необходимо было согласовать действия и взгляды членов совета. В отряде быстро падала дисциплина, в воздухе пахло бунтом, уже слышались не раз произносимые вслух угрозы. Расправа с Курциусом в Каса-Гранде скоро была забыта, требовалось немедленное в решительное воздействие, иначе трудно было сказать, куда могло привести это всеобщее недовольство.
— Господа, — начал граф де Лорайль, — я собрал вас, чтобы сообща найти средство поднять дух отряда, который, я замечаю, вот уже несколько дней все падает. Положение тяжелое, и я буду вам глубоко благодарен, если вы откровенно выскажете мне свое мнение. Речь идет о нашем общем спасении, и каждый должен откровенно выразить свое мнение без боязни задеть чье-либо самолюбие. Говорите, я слушаю вас. Сначала вы, сержант Буало, как самый младший по чину, вам принадлежит слово.
Сержант Буало был старый солдат, воевавший в Африке, насквозь пронизанный суровой военной дисциплиной, тянувший солдатскую лямку в течение всей эпохи африканских войн. Однако надо признаться, что этот истый служака был начисто лишен ораторского таланта.
Услышав обращение к себе со стороны начальника, он улыбнулся, покраснел, как молодая девушка, опустил голову, открыл свой большой рот, но остался нем.
Граф де Лорайль, заметив его смущение, самым любезным образом убеждал его не стесняться и высказать свое мнение. Наконец достойный сержант собрался с духом, и изысканный голос графа сменился каким-то густым хриплым треском и гудением, непонятным образом слагавшимися в довольно бессвязную речь приблизительно следующего содержания:
— Да! Черт возьми, капитан, — говорил он, — да, это правда, черт их побери, положение, можно сказать, невеселое, но на войне, так уж на войне, значит, что ж делать… значит… назвался груздем, полезай в кузов. А что касается всего прочего, то, как вы изволите спрашивать нашего мнения насчет того… значит… то я должен доложить вам, что, как мы все должны вам повиноваться как начальнику, и это есть наша обязанность… долг солдатский, то мы и должны… значит… вас во всем слушаться… без всяких там глупостей.
Услышав такое изложение взглядов добродушного сержанта, остальные участники совета, не знакомые с вылощенными обычаями европейских собраний и заседаний всякого рода, не могли удержаться и так и прыснули со смеху. Почтенный сержант замолчал, совсем пристыженный.
— Слово за вами, капатас, — обратился капитан к дону Блазу. — Выскажите, прошу вас, ваше мнение.
Блаз Васкес пристально посмотрел на графа.
— Вы требуете, чтобы я вполне откровенно высказал вам свое мнение, капитан? — обратился он к графу.
— Конечно.
— Ну, так прошу всех выслушать, — начал он твердым и решительным тоном. — Мое мнение состоит в том, что мы стали жертвой предательства, и у нас нет шансов выбраться из этой пустыни. Мы все до единого погибнем здесь. Гоняясь в бессильной ярости за неуловимым врагом, мы все попадем в западню, из которой нам уже не выйти.
Слова эти произвели на присутствующих поражающее впечатление, подобное удару грома, но в душе каждый почувствовал их справедливость.
Капитан задумчиво покачал головой.
— Дон Блаз, — проговорил он, — вы возводите на одно лицо ужасное обвинение. Взвесили ли вы всю важность ваших слов?
— Вполне, — отвечал капатас, — только…
— Примите во внимание, что мы не можем довольствоваться одними предположениями. Обстоятельства очень серьезны. Хотя я ни на минуту не допускаю ни малейшего сомнения в справедливости ваших слов, но вам, конечно, известно, что в таких случаях требуется привести прямые доказательства, а также произнести имя обвиняемого.
— Сеньор граф, я понимаю всю ответственность, которую принимаю на себя, но никакие посторонние соображения, как бы ни были они сильны, не заставят меня отступить от того, что я считаю своим священным долгом.
— Тогда говорите, именем Господа заклинаю вас, и не дай Бог, чтобы ваши слова заставили меня покарать кого-либо из наших товарищей.
Капатас с минуту соображал, все с нетерпением смотрели на него. Кукаресу едва удавалось скрывать под личиной спокойствия охватившее его волнение.
Наконец Блаз Васкес начал говорить, упорно, со странным выражением глядя на графа, который сам начинал понимать, что вместе со всем своим отрядом стал жертвой гнусного предательства.
— Сеньор граф, — так начал Блаз, — мы все мексиканцы именем закона, от которого не отступаем никогда. Закон, хотя и не писаный, но начертанный в сердцах наших, как он должен быть начертан в сердцах всех честных людей. Вот этот закон: как лоцман отвечает за корабль, который он взялся провести в порт, так же точно и проводник отвечает своей жизнью за безопасность и благополучие людей, которых он взялся провести через пустыню. Много думать здесь не приходится. Существуют две возможности: или он не знает дороги, или он знает ее. Если он не знает ее, то почему, вопреки мнению остальных, побудил нас войти в пустыню, приняв всю ответственность на себя одного? Если же он знает дорогу, то почему не указал нам путь прямо через пустыню, а заставил нас метаться по пескам в поисках врага, который, как он сам хорошо знает, не останавливается в дель-Норте, но минует ее так быстро, как это только позволяет ему резвость его лошадей. На проводника должно пасть обвинение за все то, что мы сейчас переживаем, так как от него зависело, в каком направлении будут развиваться события. Он предпочел, чтобы все пришло к нынешнему положению.
Смущение и беспокойство Кукареса во время этой речи постепенно росли, он не знал, какое выражение придать своему лицу. Его поведение было замечено всеми.
— Что вы ответите? — обратился к нему капитан.
В обстоятельствах, подобных описываемым, человеку, на которого ложится обвинение, остается два средства защиты: негодование и презрение.
Кукарес выбрал презрение.
Собрав всю свою дерзость и придав твердость своему голосу, он презрительно пожал плечами и ответил насмешливым голосом:
— Я не окажу словам дона Блаза чести оспаривать их. Существуют обвинения, которые честные люди не трудятся опровергать. Я должен был действовать, сообразуясь с приказаниями капитана, который один является здесь начальником. С тех пор, как мы вошли в пустыню, мы потеряли двадцать человек от болезней и индейских стрел. Неужели справедливо выставлять меня виновником стольких смертей? В моей ли власти избавить каждого из вас от того, чем грозит ему судьба? Если бы капитан приказал мне с самого начала идти через дель-Норте, не сворачивая в сторону, то мы давно бы уже вышли из нее. Он говорил мне, что желает настигнуть апачей, а я вынужден был считаться с его волей.
