– А что за инструмент? Я раньше у вас его не видела. – Агнесса осторожно взяла профессора за руку, нащупывая пульс.
– Это… главная память о моей семье… и очень большая ценность. – Его голос прерывался, в глазах блестело что-то, подозрительно напоминавшее слезы.
История про скрипку не заняла много времени:
– Я стар и одинок, беден и невезуч. Скрипка составляет смысл и цель моих конечных дней, суть помыслов. И еще огромную ценность. Но ее в Союзе не продать, по крайней мере, не сейчас. Ее надо сохранить. Если бог даст и времена переменятся, она может принести целое состояние. Peut être [158].
– Прилягте, Арсень Михалыч, – дипломатично прервала его Ася, – может быть, все-таки вызвать скорую помощь?
– Милицию нужно вызвать, – мрачно парировал Айбар вместо старого скрипача.
– Да-да, милицию, непременно, милицию. Только сначала уберем ее, понадежнее упрячем… я вас умоляю! – Арсений Михайлович засуетился, повернул голову торшера на выпотрошенный сервант.
Айбар присвистнул, Агнесса всплеснула рукам и. Задняя фанерная стенка оказалась пробита насквозь в нескольких местах, опытные бандиты сразу смекнули, что у мебели двойной задник, и решили проверить, что там поспевало к их приходу. Так и наткнулись на скрипку между грубыми тычками ломика или тесака. А вдруг бы повредили? Хозяин покрылся испариной, снова бессильно опустился на пол:
– Нет, вы уж сами, mes enfants [159].
– Кхе-кхе. – Агнесса откашлялась, как перед ответственной речью. – Пожалуй, я останусь сегодня здесь. А то мало ли.
– Аbsolument pas! [160] Идите. И вызовите милицию. Дальше я сам.
– Как сами? – Айбар привстал и едва не рассмеялся. – В кустах лежат два фрица… то есть два трупа.
– Вот и говорю же, я сам. А вы идите. Вы скрипку мою спасли, дальше я сам. – Корниевский говорил запальчиво, но веско.
– Так, я пойду провожу тебя домой, а потом в милицию, – твердо сказал Айбар, не обращая внимания на старика, – будь счастливой.
– Нет, я никуда не пойду. – Ася быстро-быстро рассовывала по углам разбросанные вещи, наводя порядок.
– Я думаю, мы вряд ли… того-самого… скоро увидимся. – Айбар хотел сказать что-то еще, волновался, опускал глаза, но не договаривал. – Иди домой.
– Mes enfants, вы поженитесь, – прошелестел Арсений Михалыч, – поверьте, с моего места такие вещи хорошо видно. А нынче требуется жертва.
Неуместная реплика упала под ноги, покатилась к приоткрытой балконной двери, выскользнула наружу, чтобы о ней поскорее забыли. Айбар потерянно молчал, не зная, что положено говорить в таких случаях, Ася посильнее прижала к груди драгоценную скрипку – роковую свидетельницу неожиданного пророчества.
– Караул! Убили! – с улицы раздался истошный бабский вопль. Наверняка чей-то благоверный напился-таки до одури и выгнал свою половинку проветриться, пока не улягутся буйные алкогольные пары в его простреленной голове. – Убили, убили насмерть! – Баба разошлась, положив конец дискуссии в каморке на втором этаже. Айбар встал и включил верхний свет. Беспокойная лампочка закачалась, разметав по углам остатки тайны.
– Скажите, что она ваша, ma cherе. – Корниевский показал глазами на Страдивари, Ася в который раз кивнула. – Сберегите ее.
Через четверть часа двор кишел милиционерами и разбуженными жильцами. Каиржан мерял неспешными шагами пятачок под бельевой веревкой, потом кривенькую дорожку к подъезду, подзаборные рюшки полыни и те самые роковые кусты шиповника. Он выискивал раскиданные кусочки мозаики, но не всерьез, чисто для проформы. Самое главное и решающее глаз выхватил сразу: убитого перепоясывал ремень покойного Бауржана с пряжкой, собственноручно выкованной из старой оловянной ложки. После гибели на теле не нашлось ни ремня, ни пряжки, злыдень позарился даже на такую мелочь. И вот она отыскалась, родная, как будто Бауржан с того света передал привет. Получалось, что не успел братуха за него отомстить, кто-то опередил.
Ефимыч опрашивал сонных жильцов. В темноте сумбурная история проясниться никак не могла, поэтому всех увезли в участок. К рассвету похолодало, выпала роса, воздух насытился ей и стал пряным, сиреневым. Ненароком приблудившаяся и прочно поселившаяся в отделении кошка устроилась перед открытым окном и нагло выпрашивала угощение, поминутно задирая голову вверх, видимо, там, на чердаке, ее ждали голодные котята.
Первым на допрос привели старика-музыканта. Он долго представлялся, жевал сухими губами интеллигентские слова, а потом заявил:
– Я пришел домой, увидел грабителей и убил их.
– Что? – Каиржану показалось, что он ослышался.
– У бил, говорю. Посудите сами, господин милицейский, не мог же я остаться de sang-froid… хладнокровным? Мой дом грабят! Уносят самое ценное!
– Что ценное? Посуду?
– Не только. Память обо всей жизни уносят.
Чтобы не выдать молчаливого согласия, Каиржан уставился в окно, на кошку: да, память нельзя отдавать, за нее можно и убить. Он сам легко прирезал бы за бауржановский ремень, даже не задумываясь.
– А как вы их убили?
– Убил.
– Чем именно? Задушили?
– Да.
– Голыми руками? – Он оглядел нежные профессорские пальчики, по-девичьи розовую кожу запястий. Корниевский проследил за его взглядом.
– Н-нет. Я их зарезал.
– Чем? Это ваш нож? – Милиционер выложил на стол воровской ножик с костяной рукоятью, такому неоткуда появиться в припорошенном книжной пылью профессорском доме. – Имейте в виду, если вскроется, что этим ножичком прирезали еще кое-кого, вам ответ держать.
– Н-нет, нож не мой, это они с собой принесли.
– То-то и оно. А вы, значит, отобрали и зарезали?
– Да, именно так.
– Сразу двоих?
– Да.
– А пока вы первого резали, второй стоял и смотрел?
– Да… нет… Какая разница? Я же признался, все, сажайте меня.
Каиржан глубоко вздохнул, кошка требовательно мяукнула, засунув в окно почти половину облезлого туловища. Кинуть бы ей что-нибудь, да ничего не припасено. Из зарослей тальника вылез полноценный рассвет, стряхнул розовую пудру и пошел наяривать по сонным улочкам.
– П ослушайте, гражданин Корниевский, зачем вы врете? Вы даже не знаете, как убиты эти банд… эти люди. Я вас пойму. И не буду говорить о нашей беседе. Только вы мне правду расскажите.
– Правду? – Бледные стариковские глаза ожили, загорелись. – А правда вот она: это жертва. Сокровище требовало жертвы и получило ее.
– Ах, сокровище? У вас украли что-то ценное?
– Нет. Не украли, потому и жертвовать надо.
О том, что сидевший напротив профессор доподлинно сумасшедший, гадать не приходилось. Таких после войны в Акмолинске развелось без счета. К рабочей столовой каждый день приходила костлявая спица в вязаной кофте с огромным ридикюлем под мышкой. Один день она требовала дежурных блюд, чтобы провести экспертизу на наличие-отсутствие яда, а другой – приносила целебные добавки к пролетарской еде, чтобы нейтрализовать происки врагов. По факту добавки оказывались речным песком или сушеной травой, но распознать это удавалось не сразу. Спица угрожала поварихам тюрьмой, санэпидстанцией и карами небесными. Поначалу ее принимали всерьез, искали заговор, провокацию, но потом разглядели в ридикюле завернутую в тряпье куклу и перестали обращать внимание. Разве что накормят. Безногий перед рынком сыпал незнакомыми словами, вытаскивал кумалаки вроде как погадать, а потом мог взять и запустить горсть камней в прохожего. На центральной улице перед самым обкомом дремучий шал все порывался кого-нибудь вызвать на бой, а пока метил территорию, подобно уличным псам. Он не стеснялся ни дам, ни начальников, смело вытаскивал из многочисленных складок свой вялый отросток и целился в углы домов, столбы и тележные колеса. Возницы ругались, но терпели: юродивых обижать не заведено. Хуже всего приходилось зимой, когда сумасшедшие замерзали насмерть. Больницы закрывались на вшивый карантин и потом до весны отмывались, вычищая запах гнилья. По-хорошему, медперсоналу бы надбавку за вредность, но в эти лихие времена вообще не наблюдалось приятной работы.
