– В чем? – испуганно спросил Клешнин.
– То исть как енто в чем? Мы с тобой зачем сюда посланы были? До правды до всей доискаться, ан дельце сие не выполнили: скока людишек ни пытали угличских, так и не дотянулись до ниточки главной – кто сие удумал с подменой, а главное – где сейчас отрок Дмитрий пребывает. В сем и головы покаянные сложим ему на милость. Он, я чаю, любит енто, когда на милость. Глянь, и обсыплет почестями.
– Да за что ж обсыпать-то?
– А тебе что за дело? Лучше ни за что милость получать, чем за что-то в опале быть. Так-то вот, – сделал Шуйский глубокомысленный, чисто житейский вывод.
– А ежели он про Битяговского спросит, тогда как быть?
– Вот тут даже ему всей правды глаголить никак не можно. – Василий Иванович даже хлопнул по столу ладошкой. – Скажем только, что Битяговский в тот час, когда беда с царевичем стряслась, преспокойно сидел у себя в избе вместях с сыном, и людишки его тож кто где были. Но на подворье к царевичу о ту пору никто и лика не казал, так что вины их за гибелью Димитрия никоей нет.
– Ну, а Федору Иоанновичу како глаголить станем?
– А тут и вовсе просто. Скажем, что царевич сам на нож наткнулся, играючись, во время припадка, вот и погиб в одночасье. А главное – подробно поведаем, с каким торжеством хоронили царского сына, каки молитвы читали, каки обряды вершились. Ему енто прежде всего нужно. Так что пред ним не мы, а митрополит Геласий главное слово держать станет.
– Голова, – восхитился Андрей Петрович, – все учел, до тонкостев.
– Ну, а коль и ты согласен, – встал польщенный искренней похвалой окольничьего Шуйский, – стало быть, и ехать пора. Вот тока, – и он посерьезнел, – боюсь, что Нагих всех в Москву еще повезут, допытываться начнут, что да как. Можа, и пощадят твово тестя, коли ты, в знак особой милости, для него леготу каку-никаку у Бориса Федоровича испросишь, а вот Михаиле с Ондреем не миновать пытошного двора.
…И впрямь умен оказался Василий Иванович Шуйский. Повелел боярин Годунов наградить всех, кто там был, и деньгами, и вотчинами за умело проведенное следствие, да за язык, который крепко спрятан за зубами, и благословил их идти на доклад к царю Федору Иоанновичу.
Более того, будучи в большой радости, что Семен Никитич успел отменить свое глупое указание по убиению царевича и все это дело не получило никакой огласки, Борис Федорович распорядился Григория Нагого в Москву не волочь, а сразу отправить в ссылку. Это уж была услуга Клешнину, который на коленях просил Годунова обойтись с тестем поласковей.
А в двадцатых числах мая, аккурат дней через пять после страшных событий в Угличе, пытали городские власти в Москве неизвестных людишек-поджигателей да допытались до одного из них, прозвищем Левка-банщик, что давал ему деньги за поджог Иван Михайлов, слуга Афанасия Нагого, что в Ярославле. А убыток поджигатели причинили немалый – сгорел весь Белый город.
То ли злобствовал Афанасий Федорович, что не удалось взбунтовать Ярославль – помешали царские приставы, и даже закадычный друг, аглицкий посол Джером Горсей, не смог помочь, то ли просто был у него такой уговор с иезуитом, только ничего из этого у них не вышло и получилось даже еще хуже. Из-за неудавшегося бунта в темнице очутилась вся его семья.
Михайлу же с Ондреем Нагих свезли на пытошный двор и там принялись жечь каленым железом, вздергивать на дыбу да хлестать кнутом. Вначале речь шла только об их измене государеву престолу, да еще допытывались, кто был с ними вместе и измышлял ту измену.
А затем как-то заглянул на пытошный двор сам великий боярин Борис Федорович Годунов. До него там побывало много гостей, любопытствуя, как да что, да когда изменщики сознаются в своих преступлениях. Случалось, и помногу заходили, до того скучивались – стоять тесно было, и главный кат аж ругался вполголоса, что, мол, и кнутом замахнуться как следовает места нету – того и гляди, кого-нибудь из именитых бояр заденешь, дак потом крику не оберешься.
Но Годунов зашел один. Возничий да ухабничий остались снаружи, а вскоре туда же вышел и главный кат со своими подручными, весело жмурясь на солнце. Да и как не веселиться, коли милостивый боярин выделил каждому по цельному ефимку, глядючи на их тяжкий труд, и повелел выпить за здоровье великого государя-батюшки Федора Иоанновича, живи он еще сто лет.
А тем временем Годунов, оставшись один в мрачном помещении, вплотную подошел к дыбе, на которой висел окровавленный Михайло Нагой.
– Узнаешь, Михайла? – спросил он, встав прямо перед висевшим человеком. Тот с усилием поднял голову.
– А-а, убивец! – прохрипел он с натугой и вновь уронил ее долу.
– Поклеп, – возразил Борис Федорович укоризненно. – Сам ведаешь, что поклеп, ан лаешься.
– А кто?., царевича Дмитрия?.. – с трудом промолвил Михайла.
– Лжа то есть! – отчеканил Годунов и с усмешкой продолжил: – Думаешь, не ведаю я, что вы доподлинного царевича спрятали, а сами безвинному младенцу горло перерезали? Где царевич, скажи. Ты меня знаешь, слово у меня крепкое – будет тебе и свобода, и награда. Я не Иоанн Васильевич, упокой господь его грешную душу. Кровь зазря лить не люблю, так что отпущу тебя с миром, – и уже более требовательно: – Ну! Где он?
– Дак ведь ты его мигом под нож поставишь. Думаешь, я не знаю, с каким дельцем тайным Битяговский к нам в Углич приехал? Сказывали людишки его на исповеди предсмертной, перед тем как забили их, что есть у них грех тайный на душе – помыслы черные на царевича, а внушили их…
Михайла не договорил. Сильный удар Годунова прервал его речь. Из пытошной Борис Федорович вышел рассерженным. Уже занеся ногу через порог, он оглянулся и сокрушенно вздохнул:
– За удар прости, Михайла Федорович. Токмо оболгал ты меня зазря. Не ведаешь, как на самом деле все было. А что касаемо царевича – зря упрямишься. Я-то мыслил, ты поумнее будешь, сговоримся как-нито.
Долго размышлял боярин Годунов, как ему теперь быти, и наконец пришел к мысли здоровой и разумной: если пытаться искать царевича сейчас – хорошего не жди. Одно плохое грядет, когда в народе пойдут ненужные слухи. А ежели все оставить как есть, то годков через десять, даже ежели он и объявится, всегда можно объявить самозванцем. Тем более что он все эти годы будет непременно жить под вымышленным именем, и столько народу потом найдется – соседи, знакомцы различные, которые в случае чего смогут клятвенно подтвердить под присягой – знаю его, жил напротив и никакой се не царевич, а, скажем, Мишка Афанасьев, сынок боярский рода захудалого. Поди-тко докажи, что ты токмо скрывался под ентим именем, – не та уже вера будет, совсем не та.
К тому ж с такой болезнью и до двадцати годов дожить – загадка большой трудности. Один раз уже приложился к свайке во время приступа. Ну, повезло, чуток до жилы не дошла, а вдругоряд счастьице-то, глядь, и отвернется. К тому ж ему-то чего бояться, боярину Годунову. Жив, чай, царь-батюшка и в расцвете сил – тридцать четыре годочка токмо. Погоди, погоди, еще, дай бог, детишки появятся, тогда и вовсе печалиться не о чем.
