— Неужели это все, что может вселенная положить у ног своего повелителя? — Вся комиссия вкуса повалилась лицом во прах, заметив гнев на лице брата солнца и луны.
— Что это за рожа? — сказал с гневом великолепный Ю-ань-ди, показывая на мнимую дочь Уан-ханга. — Как осмелилась она своими чертами осквернить мою залу наслаждений?
— О государь! — отвечал нечестивый министр Чу-Чунг Полли-чунг Ке-ти-ту. — Это прославленная красавица Чау-кынь; бесстыдный отец ее осмелился сказать, что принесет жалобу к золотым стопам вашим, если дочь его не будет представлена пред светлые очи ваши. Во всей провинции Кер-ту слывет она первейшей красавицей, и я не осмелился не представить портрет ее пред небесные очи.
— Так объяви же, — воскликнул брат солнца и луны, — всем жителям провинции Кер-ту, что они ослы, и за недостаток вкуса положи на них пеню в сто тыс-п унций золота. А ту прославленную красавицу посади в восточную башню моего дворца. Портреты же прочих отошли к родителям и скажи, что ни одна из них не удостоилась чести быть подругой брата солнца и луны.
Повеление императора исполнено, и первые слова предопределения «драгоценная жемчужина будет найдена и опять потеряна» исполнились.
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей!
Да, она была потеряна, потому что неподражаемая красота блистательной Чау-кын погрузилась в печаль и одиночество. Единственное место, куда позволено было выходить ей подышать чистым воздухом, была небольшая терраса.
Уже ночь бесчисленными глазами своими умилительно смотрела на жестокость людей, как лучезарный Ю-ань-ди, брат солнца и луны, которому предопределено было проглотить пилюлю безнадежности, вышел погулять по своим великолепным садам, не сопровождаемый блестящей свитой своей, но один, желая в тишине ночи погрузиться в сладостные мечты. Также предопределено было, чтобы и бесценная жемчужина, оставленная всеми Чау-кынь, вышла насладиться тишиной ночи, попирать своими крошечными ножками песок, которым было усыпано место, бывшее единственной ее отрадой. По временам мысли ее переносились на родину, и слезы струились из прелестных глаз ее; она проклинала красоту свою: без нее злость и корыстолюбие людей не сделали бы ее несчастной. Печально устремляла она глаза свои на усеянное звездами небо; но оно, казалось, не хотело разделять ее горести. Она взглянула с террасы на великолепный сад, но все, казалось ей, погружено было во мраке. Слезы и мать-луна были теперь единственными ее товарищами; мандолина под ее перстами издавала звуки столь же унылые, как и трепещущий голос ее.
— О мать моя! — говорила она — Любимая, но честолюбивая мать! Если бы я могла хотя одну минуту поплакать на груди твоей! Ужасен пророческий сон, который видела ты при моем рождении. Луна, блистая, преклонялась пред тобою. Где же это величие? Я недолго наслаждалась счастьем, и заживо погребена в то время, когда только начинаю знакомиться с радостями своего возраста. Никто не увидит меня здесь, в этой башне, и никто не разделит со мною моей горести; надежда более не улыбается мне… Моя мандолина, единственная подруга моей горести, слей свои звуки с моим голосом! Вообразим, что цветы грустят с нами, что роса, которая блестит на их лепестках, есть слеза сострадания к несчастной!
Чау-кынь ударила нежными пальчиками по струнам мандолины, и унылый голос ее слился с тишиною ночи.
Если б, солнце, нас не стало,
То, с небесной высоты.
Ты кого бы согревало,
Для кого б светило ты?..
Чау-кынь, люди утверждают,
Красотой наделена;
И от всех ее скрывают.
Так на что же ей она?..
Сердце малого желает:
Если Чау-кынь хороша.
Пусть об этом в мире знает
Хоть одна, одна душа.
Тейтум, тилли-лилли,тейтум, тей!..
Но не одни цветы внимали мелодичной песне несравненной Чау-кынь: она долетела до величественных ушей Ю-ань-ди, который сидел в это время на спине бронзового дракона, находившегося под самой террасой заключенной. С удивлением внимал брат солнца и луны словам ее и с удовольствием слушал тихое ее пение. Он погрузился в море мечтаний; потом встал с дракона, тихо подошел к воротам башни и захлопал в ладоши. Явился евнух.
— Страж желтой башни, — сказал Ю-ань-ди, — я сейчас слышал звуки мандолины.
— Да, о властитель мира! — отвечал невольник.
— Неужели смертная может так восхитительно слить свой голос с звуками мандолины?
— С тех пор, как голос ее обворожил великолепнейшие из ушей, она может считаться бессмертной, — отвечал черный страж желтой башни.
— Поди и объяви всем высоким чинам моей великой империи, чтобы они собрались сюда и разложили одежды свои от самой желтой башни до бронзового дракона, который лежит под террасой: заключенная в башне пойдет по этим одеждам, чтобы предстать предо мной.
Великолепный Ю-ань-ди, брат солнца и луны, полный ожидания, возвратился на старое место, между тем как раб спешил исполнить его повеление.
Мандарины первого класса сейчас же прибежали и, раздевшись, устлали дорогу от башни до дракона своими бархатными одеждами, вышитыми золотом и серебром, и бесценная жемчужина, несравненная Чау-кынь, подобно луне, прошла по этому драгоценному ковру и предстала перед великим Ю-ань-ди.
— Бессмертный Фо! — воскликнул император, когда невольники приподняли фонари и осветили лицо ее. — Кто осмелился скрыть такие прелести от нашего взора?
Несравненная Чау-кынь в немногих словах рассказала ему о всех плутнях корыстолюбивого министра Чучунг Полли-чунг Ке-ти-ту.
— Поспешите, о мандарины, — воскликнул император, — и ножницами срама отрежьте у проклятого обе косы и мечом правосудия отрубите ему голову!
Но повеление это, подобно ветру, долетело до нечестивых ушей Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту, и прежде, чем палач достиг его дома, вскочил он на коня, который мог бы поспорить в быстроте с ветром, спрятал на груди портрет несравненной Чау-кынь и ускакал от суда императора.
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тилли-лилли,
тейтум, тей!
Куда же бежал этот нечестивец? Где надеялся он спасти свою голову? Он убежал к диким народам севера, которые ездят на бешеных конях, вооруженные острыми саблями и длинными копьями. Три дня и три ночи конь его не переставал копытами высекать огонь из камней, которыми устлана была дорога, и потом, как говорит бессмертный поэт, «склонил голову свою и издох».
С портретом несравненной Чау-кынь в руках, приподнимая длинную одежду свою, презренный Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту предстал перед ханом.
— О хан великой Татарии! — сказал он. — Да не иступится во веки меч твой, да будет копье твое всегда метко, и конь твой быстрее ветра. Я раб твой. О, ты, одному слову которого тысячи воинов готовы повиноваться, позволь говорить рабу.
