По одному, гуськом ушли обе пары родителей Гарри и Лолы: сначала отцы, за ними матери, не желая оставлять суженых в непонятном потустороннем мире. Аркадий стал главой предприятия, его старательная, не перечившая ни в чем супруга произвела на свет еще двух малышей-двойняшек. Депрессия погоняла корабль-призрак по бушующим стихиям и пришвартовала к причалу, как положено. У американцев всегда так: встряски не сбивают суда с намеченного курса. Мистеру Корни донесли, что его брата, вечно витавшего в грезах скрипача, сослали куда-то в Азию, на край земли, то ли верблюдов пасти, то ли канал строить. Ну все, теперь точно конец. Фермер горько вздохнул, раскурил очередную трубку и снял шляпу в знак прощания с несбывшимся. Любая трубка рано или поздно потухнет: одна – выкуренная до самого донышка, досуха, а другая на середине, когда внутри еще теплилось много жизни, ждал духовитый ком зрелого, плотного табака.
Изредка Страна Советов выплевала непережеванное мясо, и ряды эмигрантов пополнялись новыми лицами с потерянными несчастными глазами. Аркадий им помогал как мог. Даст Бог, и его Сэмми кто-нибудь поможет, есть на земле невидимые весы, на одну чашку сыплются добрые дела, а другая от них поднимается повыше. Пусть его крохи на Сенькину чашку попадут, надо верить и молиться. Каждое новое лицо подвергалось дотошному допросу: во-первых, не шпион ли, во-вторых, о ком из сгинувших мог слышать, хотя бы недостоверно. Но про Арсения пока никто не слышал, не перелетали азиатские птицы через океан, не зимовали на американских берегах.
Когда началась война, русские эмигранты встрепенулись: они все понемногу скучали по родине. Бедные, плохо устроенные тосковали сильнее богатых, преуспевавших, как будто ностальгия зависела от котировки акций на бирже. Кое-кто хотел взять реванш, бежал на пристань за билетами назад, в Амстердам или Марсель, поближе к родным границам. В Европе собирались батальоны русской освободительной армии, чтобы, ступая по следам Гитлера, отвоевать назад свои поместья и заводы. Аркадий не поверил власовской и иной агитации. Скорее всего, их отправят не по стопам и не рядом, а впереди, как пушечное мясо. Он сам именно так и поступил бы, своих приберег, а чужекровных славян кинул в самое пекло. Германские офицеры знали свое дело, значит, так и будет.
Но даже не это соображение оставляло его на ферме: Аркадий не находил в себе крепости сражаться с собственным народом. Бить русского солдата, сиротить русскую детвору, вдовить русскую же бабу – это недостойно чести русского дворянина и офицера. Нет, лично он присягал государю императору, а не Адольфу Гитлеру. Раз империи больше нет, то и служить некому. Вместо того чтобы зажечься третьей волной контрреволюционного пламени, он стал больше времени и денег уделять советским эмигрантам. Корниевский возглавил местную патриотическую организацию, на свои деньги снял для сбежавших из оккупации соотечественников целый флигель доходного дома в Новом Орлеане, находил им приработки, договаривался с местными толстосумами, даже создал две артели – плотников и ткачих.
Сподвижников на благородном поприще находилось немало, сочувствовавших – еще больше. Кроме практичных пряников, организация выпекала мощные плюхи антисоветчины, печатала книги изгнанников, политические брошюры и стихи. Но лично Аркадий ставил главной задачей именно помощь, потому после долгих препирательств и назвал этот клуб по интересам «Обществом помощи российским беженцам». Правильнее звучало бы «советским», но такого слова не признавали в маленьком особнячке в трех кварталах от набережной Нового Орлеана.
В стране временно победивших Советов у Общества осталось много тайных идеологических союзников, связь с ними наладилась крепкая, разветвленная, как могучее дерево, проросшее корнями за океан, а кроной покрывшее всю огромную территорию бывшей Российской империи, с живыми листочками в каждом отдаленном селе, с веточками-рельсами до станций-замухрышек в безлюдной степи. Люди искали родную кровь, находили, пытались вызволить из лап грозного Сталина. Изредка удавалось, но чаще – нет. Тайными агентами Общества служили рядовые священники через дышавшие на ладан епархии, матросы торговых судов, соседи напуганных дипломатов, обменивавшиеся в темных подъездах скомканными конвертами и записками. Самую первую скрипку играли, конечно, ссыльные, уже обожженные пламенем жертвенного костра, те, кому нечего терять. Дело шло. Тысячи эмигрантов нашли своих любимых, сотни отважно вели переписку, а несколько счастливых десятков даже сумели правдами и неправдами соединиться.
Конечно, Гарри в первую очередь искал своего Сэмми, для этого, собственно говоря, и тратил убывавшие к старости силы и прибывавшие со временем деньги. Надежда найти брата живым уплывала в океанскую даль вместе с очередным кораблем, но не иссякала жажда узнать, по крайней мере, где могилка, остались ли дети, вдова.
Ларчик открывался до обидного просто. В Акмолинской области, где ссыльных расселилось едва не больше, чем коренных степняков, заокеанское Общество раскинуло густую и прочную сеть. На том самом безымянном выселке, где Арсений с Ольгой прожили полтора десятка счастливых лет, по соседству, едва не через забор, обитал поставщик информации, кто по пьяни выбалтывал все и энкавэдэшникам, и заезжему попу. Священник обрабатывал услышанное под рюмку во вполне внятные сюжеты и переправлял по цепочке. Пьянчужка в свое время сообщил, что на поселение прибыла видная революционерка Ольга Белозерова с мужем. Поп так и записал: из Ленинграда привезли Арсения и Ольгу Белозеровых. Отлично прикормленный связной Аркадия Михайловича пролистнул не заказанные к столу имена и перешел к другому выселку. А через полгода-год с сожалением сообщил, что в Акмолинской области никакого Арсения Михайловича Корниевского не найдено, и вообще в Казахстане такой не обнаружен, скорее всего, возле Ташкента надо поискать. Гарри дежурно огорчился и принялся копать в Узбекистане. Союз большой, по три раза проверять времени не доставало.
Когда Штаты вступили в большую войну, открывать чужие двери для русской братии оказалось попроще, но капитал в стране значительно убыл, своим не хватало. Суда все прибывали, как будто никуда не девалась работорговля, везли россыпи оливковых мавров, эбонитовых африканцев, шустрых расторопных азиатов с редкой жесткой щетиной и чудом уцелевших евреев, в чьих глазах смертельный испуг перемешался с укоренившейся веками покорностью изгнанников.
Аркадий старался лично поговорить с бывшими советскими гражданами, порасспрашивать. Он складывал впечатление о человеке не из пожелтевших измятых бумаженций, а из мимики, из того, как держал чашку, как пил-ел, как смотрел на американское изобилие. После двух турок кофе становилось понятно, от нищеты сбежал, от неустроенности или по коренным мотивам. Первых набиралось больше, но и это неплохо. Все равно каждая сбежавшая душа – жирный минус советской действительности.
Берту он увидел едва не под колесами собственного автомобиля. Старая еврейка с пожелтевшим не – здоровым лицом почему-то пряталась в разросшихся на полтротуара кустах падуба, усеянных опасными черными ягодками. В России растение называли остролистом, оно не являло особой красоты, однако, когда клали брусчатку перед входом в контору, Аркадий приказал оставить: пусть будет зеленое пятно, все-таки повеселее. Куст из благодарности разросся, не отсыхал колючими ветками, регулярно радовал обильным урожаем, в котором никто не нуждался. Сначала мистер Корни решил, что дремучая баба хотела украдом наесться ягод, и психанул:
– Hi, mam, it's prohibited. They are poisonous. Danger! [163]
– Ой, не пойму, айм сорри, – закудахтала баба и покрылась ржавыми пятнами.
– Вы по-русски говорите? – Он недовольно захлопнул дверь машины.
– Да-да, по-русски я.
– А отчего сидите в кустах? Разве грамоте не обучены? Написано же «Общество помощи российским беженцам».
– Я… я не российская. – Ржавчина на лице постепенно переходила в первосортный бордо. – Мы с Могилевщины.
