Лунариса, героизме Паулюса и последней жертве Мессора. Закончив последнюю строчку, он перечитал ее: «Мы живем надеждой на спасение и сознанием того, что храм Клавдия нужно защищать до последнего вздоха.» Он покачал головой. Он едва уловил момент, но к этому моменту слова слились воедино, и его измученный разум требовал только отдыха. Он туго обмотал свиток вокруг своего ножа, подполз к дыре в полу и бросил его как можно дальше в ниши. Выполнив задание, он ломал голову над нападением мятежников на тыл комплекса, прорвавшем оборону. Это должно было быть невозможно, но явно не было. Он думал, что понимает, как это произошло, но не почему. Но сейчас это не имело значения. Ничего не происходило.
Лицо Мейв всплыло в его сознании, когда он погрузился в безумный сон и проснулся, дрожа, не зная ни часа, ни даже того, где он находится. В конце концов, с пересохшим ртом и раскалывающейся головой, он пришел в себя достаточно, чтобы приказать Лунарису дать порцию воды, но легионер покачал головой. Последняя амфора была пуста.
Жажда больше всего действовала на стариков и молодых. В течение нескольких часов Нумидий раскачивался взад и вперед на корточках, жалобно постанывая, сопровождаемый плачем младенцев на руках, которые резали воздух, как лезвие ножа царапали кирпич. Где-то ночью жена Корвина сдалась перед совокупной пыткой криков своего ребенка и так крепко прижала его к своей груди, что ребенок задохнулся. Когда она обнаружила, что мальчик мертв, она стояла посреди комнаты, все еще держа его бездыханное тело, и выла, как волк. В конце концов Корвин осторожно взял ее за руку и, успокаивающе говоря, отвел в темный угол, где перерезал ей горло, затем лег рядом с еще теплыми трупами, вскрыл запястья и медленно истек кровью.
Валерий наблюдал, как разворачивается трагическая драма, и удивлялся, как мало она на него повлияла. Возможно, его разум был перегружен всем, что было раньше, и всем, что, несомненно, должно было произойти. Может ли запас эмоций человека быть израсходован так же, как он видел, как мужество иссякло у храброго человека? Корвин мог быть его другом; он вспомнил, как гордился оружейник амулетом из золотого кабана, который он изготовил для Мейв, и с какой любезностью преподал Лунарису урок смирения. Он никогда по-настоящему не верил, что ювелир был трусом. Корвин предал людей, с которыми служил полжизни, чтобы защитить свою жену и ребенка. Но сделало ли это его лучше или хуже?
— Валерий! — Он поднялся на ноги, чтобы ответить на зов Лунариса. Большая площадь в центре двери светилась ярко-красным в темноте, а пламя начало проедать щель между двумя дубовыми панелями. Дуб, который так долго их спасал, обуглился до черноты. Один удар тарана явно разбил бы его надвое.
— Готовьтесь, — торжественно сказал он.
Глаза Лунариса сияли на его почерневшем лице, как два маяка, покрасневшие и воспаленные от его постоянного бодрствования. Но Валерий что-то в них увидел – не послание, не веру. Качество? – он бы никогда не понял, если бы не знал, что это отражалось в его собственных глазах. Возможность умереть без сожаления: насладиться последними мгновениями жизни воина, зная, что был окружен другими воинами. Он вспомнил фреску, которую когда-то видел на стенах школы гладиаторов – меч в моей руке и друг рядом со мной – и впервые понял ее истинное значение.
— Все могло быть иначе, — сказал он. — Ты мог бы быть героем на Моне, а я мог бы пить вино в Риме.
Лунарис посмотрел в оранжевую тьму вокруг себя. — Я бы не хотел, чтобы было по-другому.
Валерий глубоко вздохнул, чтобы подавить то, что поднималось у него внутри, и кивнул Лунарису, чтобы тот разбудил уцелевших легионеров. Он снял доспехи и осторожно положил их рядом со шлемом. Остальные последовали его примеру. Никакая защита в этом мире не спасла бы их сейчас. Они будут сражаться до конца, но лучше смертельная рана и быстрая смерть, чем попадание в плен к повстанцам Боудикки. Крики Мессора все еще звенели в их ушах, и ни один из них не собирался разделить его судьбу. Как и все они, Валерий подумывал о самоубийстве, чтобы этого не произошло. Но он был солдатом, а солдаты не умирают, как овцы, и теперь, стоя среди них, он знал, что сделал правильный выбор. Он выстроил их в две шеренги и, играя, дергал портупеи и упрекал их за грязную форму. При этом он взял каждого из них за руку, и их худые, свирепые лица ухмыльнулись ему в ответ, зубы сверкнули в темноте, и он почувствовал, как внутри него поднимается гордость
— Для меня было честью служить с вами, — сказал он.
Они приветствовали его: хриплое «ура» из рвущихся от жажды глоток эхом отдалось от стен помещения и напугало мирных жителей, лежащих в своих покорных кучках. Он чувствовал кипящий прилив эмоций и любил их за это. Предвкушение битвы било в ушах гигантским барабаном. Если бы человеку пришлось умереть, он не мог бы умереть в лучшей компании. Сбоку от него шагнула фигура, и он обернулся и увидел Петрония с обнаженным мечом в руке, лезвие которого блестело от крови.
— Я не мог позволить им забрать ее, — выдавил он, и Валерий кивнул.
Дверь взорвалась внутрь, высыпав поток искр и пламени, за которым мгновенно последовала воющая волна воинов. Валерий убил первого человека одним ударом, но лезвий меча и наконечников копий было слишком много, чтобы сопротивляться, и они обрушивались на него со всех сторон шквалом яркого металла. Он услышал рядом с собой предсмертный крик Петрония, когда клинок вонзился в его по ребра. Ревя от боли и обезумев от страха и ярости, Валерий ударил рукоятью меча в кричащее лицо с дикими глазами. Удар оставил его правый бок открытым, и, когда он отпрянул назад, пытаясь парировать металлическое пятно, ударившее ему в глаза, он понял, что опоздал на мгновение. Яркая вспышка молнии взорвалась в его голове, и он почувствовал, что кувыркается во тьму. Смерть потянулась к нему, и он приветствовал ее. Последнее, что он помнил, было лицо из его самых страшных кошмаров.
Лицо, встретившее его в Элизиуме, было другим. Он знал, что это должен быть Элизиум, потому что он существовал в постоянном тумане, где боль была лишь далеким воспоминанием, а мягкие руки успокаивали его лоб и омывали его
