Таков был рассказ епископа.
— Вы видите, любезный юноша, — заключил епископ, обращаясь к Леонсу, — каких жертв стоило вашему отцу и вашим друзьям воспитание в правилах веры и нравственности, которое вы получили. Не давайте же заглохнуть доброму семени в вашей благородной душе. Пусть ваше будущее станет достойным продолжением прошлого. Помните о том, кто помог вам достичь того, что вы имеете. Особенно не забывайте ваших благодетелей, добрых отцов святой обители, где вы выросли, и достойного приора, который воспитал вас.
— Ах, монсеньор, — воскликнул Леонс, — если бы мой отец был жив, он не мог бы ожидать от меня большего уважения, благодарности и любви, чем я испытываю к своему наставнику.
Он опять обнял приора, по щекам которого текли слезы. Отец Бонавантюр смущенно вытирал их и счастливо улыбался.
— Итак, я один оказываюсь виновным во всем этом, — заключил епископ. — Я поверил в то, что мирные монахи, известные набожностью и делами милосердия, совершили жестокое преступление. С первых дней, видя, как стойко и терпеливо они переносили жестокое обращение, я стал сомневаться в справедливости этих строгих мер. Позднее, когда Леонс, то есть граф де Варина, попытался организовать для приора побег, а тот отказался, мои сомнения усилились, ведь настоящий преступник не упустил бы возможности уйти от рук правосудия. А вчера при чтении духовной покойного графа я понял всю свою вину. Я признал ее в присутствии всего капитула и просил прощения у достойного отца приора, как прошу и теперь…
— Ах, монсеньор! — перебил его отец Бонавантюр. — Как вы можете так унижать себя? Те факты, которые были вам известны, свидетельствовали против нас. Вы поступали с нами снисходительно, учитывая серьезность приписываемого нам преступления. Мои оправдания вы отвергли совершенно справедливо: внешняя благопристойность не свидетельствует о невиновности. Увы, своим молчаливым упорством мы подтолкнули вас к суровым мерам.
— Как бы то ни было, я хотел искупить мою вину перед достойным приором, сопровождая его в этот замок. Отец Бонавантюр рассказал мне о событиях, что произошли здесь, и о той неосмотрительности, которую проявила хозяйка этого поместья. Я был весьма озадачен всей этой историей…
Во время этого разговора барон был то рассеян, то внимателен. Сперва он тщательно изучил бумаги, привезенные приором, надеясь отыскать в них повод к пересмотру дела о наследстве. Но к концу речи епископа он уже понял, что это бесполезно.
— Ну, мое графство решительно полетело ко всем чертям! — наконец сказал он с видом философического добродушия. — Однако я все же остаюсь Ларош-Боассо, а это что-нибудь да значит. Любезный кузен, — продолжал он с иронией, — примите мои поздравления. Черт меня побери! Я ведь мог убить вас на дуэли, так сказать, обагрить свои руки кровью родственника!
— Дуэль, Леонс? — покачал головой приор. — Вы забыли о своем обещании?
— Простите, отец! Теперь я понимаю, почему вы так настаивали на том, чтобы я избегал ссор с мосье де Ларош-Боассо. Барон, — прибавил он тотчас, — мне хотелось бы, чтобы мы с вами были в добрых отношениях, как подобает близким родственникам, в доказательство я протягиваю вам руку, которую вы вольны пожать или оттолкнуть.
Ларош-Боассо пожал плечами.
— Дружба со мной поссорит вас с друзьями, — ответил он, усмехнувшись. — Рука зачумленного еретика может передать вам заразу, которой опасался ваш отец. Нам лучше держаться подальше друг от друга. Слава и благополучие новому графу де Варина! Что касается меня, то благодаря своему вчерашнему счастливому выстрелу, я могу жить, не завидуя вам.
— Вы правы, — со вздохом согласился Леонс. — Я охотно променял бы мое состояние и титул на…
— О чем вы? — спросил приор с удивлением.
Леонс рассказал ему о том, что Ларош-Боассо убил жеводанского зверя. Эта новость огорчила отца Бонавантюра, а также епископа, который, очевидно, прибыл сюда для того, чтобы силой своего авторитета убедить Кристину отказаться от клятвы. Впрочем, епископ все-таки постарался вмешаться в дело.
— Этот брак не может состояться, церковь никогда не согласится его благословить. Мадемуазель де Баржак — католичка, она не может выйти замуж за протестанта.
— Вот они, ваши монашеские хитрости! — с презрением в голосе сказал Ларош-Боассо. — Но дав клятву, мадемуазель де Баржак не сказала о том, что протестант не может претендовать на ее руку. Речь шла только о том, что это должен быть человек благородного сословия, и только. Я спросил ее, могу ли я рискнуть, и она ответила, что я имею такие же права, что и прочие. Не так ли, Кристина?
Графиня молчала.
— Говорите, дочь моя, — сказал епископ. — Я обладаю достаточной властью в церкви, чтобы снять с ваших плеч бремя этого тяжкого обета… Вы будете счастливы с тем, кого любите!
— Все было так, как говорит барон, — тихо произнесла Кристина. — Я дала слово и его сдержу. В моей семье честность считалась главной добродетелью, а счастье… Счастье — небольшая плата за сохранение достоинства.
Мертвое молчание наступило после этих слов.
— Черт возьми! — вскричал наконец Ларош-Боассо, глядя на свою будущую жену. — Мне достанется чертовски гордая женщина! Наслаждайтесь вашим титулом и вашим богатством, кузен Варина, у меня будет сокровище получше. Ничего не скажешь, я весьма вовремя убил жеводанского зверя!
— К несчастью, вы еще не убили его, любезный барон! — произнес сзади насмешливый голос.
Два человека только что тихо вошли в гостиную, незамеченные никем. Один был поверенный барона, другой — старый егерь Леонса.
Это заявление настолько удивило собравшихся, что никто даже не возмутился из-за столь бесцеремонного вторжения. Барон, вспыхнув от гнева, тут же бросился к Легри.
— Что тебе надо? — спросил он дрожащим от ярости голосом. — Как ты смел явиться сюда?
— Я пришел потому, — ответил Легри громко и не пугаясь гнева своего патрона, — что, с вашего позволения, вы не убили жеводанского зверя, и я поспешил предупредить недоразумение или опрометчивый поступок.
— Как ты… ты, который вчера видел сам, что я всадил пулю в сердце этого проклятого зверя… как ты можешь опровергать… — Ларош-Боассо задыхался от гнева.
— Спросите у этого человека, — сказал Легри спокойно. — Ну что, Дени, — обратился он к егерю, который, не обращая ни малейшего внимания на присутствие важных господ, принялся рассматривать волчью голову и лапу, — что скажешь? Это жеводанский зверь?
— Нет, сударь, — решительно произнес Дени. — Я уверен, что этот, несомненно, очень могучий и сильный волк все-таки не тот, которого называют жеводанским зверем.
