Улицы были совершенно пусты; им не попадалось ни души, разве кое-где какая-нибудь собака, которая ворчала или кусалась.
Эта ночь не обещала ничего. Паша был в довольно худом расположении духа, когда Мустафа заметил через щелку в ставнях одной хижины огонь и услышал звук голоса. Он заглянул туда. Между тем паша стоял подле него. Через несколько секунд визирь дал знак рукой паше, чтобы и он взглянул. Паша вытянул свое дородное тело сколько мог и поднялся на цыпочки, чтобы достать до щелки. Внутри хижины, на глиняном полу, лежал ковер и, казалось, служил столом и постелью, потому что стены были совершенно голы. Подле маленького, сложенного из кусков глины камелька, на котором лежало несколько углей, ежилась какая-то старуха, живое изображение дряхлости, нищеты и голода. Она грела над золой свои костлявые руки и по временам терла их одна о другую, приговаривая: «Было время, было время! »
— Что она хочет этим «было время» сказать? — спросил паша Мустафу.
— Это требует объяснения, — сказал визирь.
— Ты прав, Мустафа. Постучимся и войдем. Мустафа начал стучать в двери хижины.
— Здесь нечего украсть, и потому проваливайте своей дорогой! — закричала старуха. — Но, — продолжала она, говоря сама с собой, — было время, было время!
Паша приказал Мустафе стучать сильнее. Мустаф»1 снова «тал стучать в двери рукояткой кинжала.
— Стучите, стучите! Вы теперь можете стучался, сколько угодно. Туфли султана не стоят уже у дверей, — сказала старуха. — Но, — продолжала она как и прежде, — было время, было время!
— Туфли султана! И было время! — воскликнул паша. — Что хочет сказать этим старая ведьма? Постучи еще, Мустафа.
Мустафа повторил удары.
— Стучите, стучите! Дверь мою, как и мой рот, отворяю я, когда мне вздумается, и держу закрытыми тоже, когда вздумается; это было некогда всем известно. Было время, было время!
— Мы стоим здесь вот уже сколько времени; мне наскучило ждать. Мустафа, кажется, лучше выломать дверь. Попробуй-ка!
Мустафа стал толкать дверь ногами, но она противилась его усилиям.
— Я помогу тебе, — сказал паша, и они с Мустафой всеми силами навалились на дверь. Дверь распахнулась, и незванные гости полетели в хижину на землю. Старуха наскочила на пашу, вцепилась ему в горло и закричала: «Воры! Разбойники!» Мустафа бросился на помощь к своему властителю с двумя черными невольниками, прибежавшими на крик, и наконец, после долгих усилий, им удалось освободить горло паши от когтей старой Гезавели. Паша был вне себя от гнева.
— Ланет би шайтан! Проклятие дьяволу! — воскликнул он. — Вот это прекрасный прием паше.
— Знаешь ли ты, несчастная, что вцепилась когтями в самого пашу и чуть не задушила властителя жизни? — сказал Мустафа.
— Ну так что же? — спокойно сказала старуха. — Было время, было время!
— Проклятая ведьма, что ты подразумеваешь под своим «было время»?
— Я подразумеваю то, что было время, когда я муштровала кого-нибудь и побольше паши. Да, — продолжала она, садясь на пол и ворча про себя, — было время! Бешенство паши теперь немного поуменьшилось.
— Мустафа, — сказал он, — прикажи построже караулить эту старуху; завтра после обеда мы услышим от нее значение этого чудного «было время». Надеюсь, что тут заключается какая-нибудь хорошая история. Сперва мы выслушаем ее, а там, — продолжал он вспыльчиво, — долой ей голову!
Когда старуха услышала приказ, по которому должно было взять ее под стражу, она сказала снова:
— Да, да! Было и этому время!
Невольники хотели взять ее, но старуха так храбро защищалась зубами и ногтями, что они принуждены были связать ей руки и ноги, после чего подняли ее себе на плечи и отправились во дворец.
Мустафа и паша следовали за невольниками; последний приходил в восхищение при одной мысли о завтрашнем вечере.
На следующий день, по закрытии дивана, паша велел привести старуху. Так как сама она идти не хотела, то и принуждены были четверо из стражи принести ее на плечах и положить на пол.
— Как смеешь ты не слушаться моих приказаний? — строго спросил паша.
— Как смею я не слушаться? — закричала старуха пронзительным голосом. — Какое право имеет паша вытаскивать меня из убогой хижины, и чего он хочет от такой старухи, как я? Не думаю, чтобы я была нужна ему для гарема.
При этих словах паша и Мустафа не могли удержаться от смеха. Но потом, приняв прежний важный вид, Мустафа сказал:
— Должно быть такой старой гадине, как ты, никогда и в голову не приходило о наказании, как, например, о палках?
— Ошибаешься, визирь, я испытала и палки, попробовала и шнурка.
— Шнурка!.. Святой пророк! Что за старая обманщица! — воскликнул паша.
— Нет, паша, я не обманщица! — закричала старуха. — Да, я несла наказание шнурком. Было время, когда я была молода и прекрасна. И знаете ли, за что я потерпела? Вы это узнаете, потому что я не хочу молчать, а вы думали, что я буду молчать, — я, старая гадина? Да, да, было время!
— Но, старая дура, — сказал Мустафа, — паша и не требует, чтобы ты молчала. Ты здесь совсем для другого — для того, чтобы говорить.
— А знаете ли, за что надели на мою шею шнурок? — закричала старая ведьма. — Я скажу вам! За то, что не хотела говорить. И теперь я намерена поступить так же, потому что вижу, что вы желаете моих слов.
— Кажется, — сказал паша, отнимая ото рта трубку, — плохи были исполнители наказаний, как палками, так и шнурком. У нас, в Каире, получше знают эти вещи. Слушай, прабабушка шайтана, я хочу знать, что ты подразумеваешь под этим вечным «было время»?
— Многое, очень многое, паша, потому что эти слова относятся к моей жизни. Вы желаете слышать историю?
— Да, — сказал Мустафа. — Начинай же!
— Вы мне должны заплатить за нее. Она стоит двадцать золотых.
— Ты смеешь диктовать условия Его Высокомочию, нашему паше! — воскликнул Мустафа. — Послушай, ты, мать Африта и Гула, если ты не начнешь сию же минуту, то тело твое будет брошено на растерзание бешеным псам. Слышишь ли?
— Визирь, я пожила довольно и не боюсь никого; сумма, которой я требую, — двадцать золотых, и они должны быть мне выданы тут же на месте, прежде чем начну; если же не получу их, я не скажу ни одного слова!
Старуха сложила свои руки одна на другую и смело посмотрела в лицо паши.
— Велик Бог! — воскликнул паша. — Увидим. Паша дал знак, и явился один из невольников. Он схватил одной рукой ее седые волосы, другой поднял саблю и ждал знака, по которому должна была отлететь голова старухи.
— Руби, паша, руби! — кричала пронзительно старуха. — Я лишусь только жизни, которая давно мне надоела, а вы лишитесь чудной истории, которую так любопытствуете узнать. Руби, говорю в последний раз, пока мое время еще не ушло.
