— Через две-три недели! — воскликнул отец Жозеф. — Разве не говорил я тебе, что у тебя остается всего лишь несколько минут?
— Правда, а я и запамятовал, — признался Петр. — А когда меня должны казнить?
— Еще до захода солнца, — ответил отец Жозеф. — Как тебе известно, в это время года солнце заходит рано. Я пришел с официальным визитом дать тебе последнее утешение, но ты ведь не признаешь Бога и поэтому в примирении с ним не нуждаешься; так что поговорим о делах мирских, насколько они тебя в твоем безнадежном положении перед уходом на тот свет занимают.
— Занимают, — ответил Петр. — Ибо я не нахожу свое положение безнадежным и не собираюсь расставаться с этим светом, где до сих пор при всем моем искреннем старании мне удалось столь мало совершить.
— Тем лучше, сын мой, — сказал отец Жозеф. — Но, как я уже тебе говорил, ты все-таки проделал — важную и полезную работу, во всяком случае — сегодня. Как ты, конечно, заметил. Ее Величество — исключительная женщина, хоть и не из породы тех женских созданий, о которых с таким благоговением написано в «Книге Царств», — последовательно пытается утвердить свое придворное окружение во мнении, что ее сын — неполноценное существо без воли и разума, чтобы таким образом держаться на троне практически неограниченное время, и приходится с сожалением признать, что Его Величество король играет ей на руку. Не знаю, в чем тут причина, возможно, ей удалось сломать его еще в детстве, когда он был малым ребенком, а может быть, это такая уж натура с самого рождения, но ясно одно, что ходит он как тело без души и не противясь подставляет задницу шлепкам сначала Кончини, а теперь Гамбарини. Я не думаю, что его бьют немилосердно и до крови; но то обстоятельство, что его вообще бьют, не способствует его престижу как будущего владыки Франции. Недавно он вошел в салон и, когда присутствовавшие там придворные, включая Ее Величество, воздали ему должные почести, он будто бы произнес: «Мне было бы приятнее, если бы мне доставалось меньше реверансов, но и меньше шлепков», — а королева-регентша за это высказывание велела всыпать, ему двойную порцию шлепков по голой заднице, и он даже не пикнул. И это нехорошо, нехорошо. Лишь тебе одному, Пьер, сын мой, удалось настолько его расшевелить, что он отважился произнести несколько прочувствованных слов о выдающихся героях Муции Сцеволе и Петре Кукане и о подлом Гамбарини — причем это не был ораторский прием, достойный arbitri rhetoricae, коим, как известно, ты был, но сказано это было по-королевски; услышав такие слова, общество задвигало ушами, и я готов держать пари, что сейчас не только весь двор, но и весь Париж живет легендой о герое, который за короля сжег себе руку, и о пламенной монаршей речи, которой молодой принц, до сих пор считавшийся слабоумным, одобрил этот жест.
— Ну вот видите, — заметил Петр. — И при таких обстоятельствах я должен оставить всякую надежду?
— Разумеется, — ответил отец Жозеф, — эти обстоятельства могут поднять дух, и не приходится удивляться, сын мой, что тебе это льстит и придает бодрости, но в то же время они и неблагоприятны, ибо королева-регентша взбешена, а Его Преосвященство кардинал Гамбарини встревожен и ввиду столь неожиданного поворота событий считает необходимым без проволочек и колебаний отослать тебя к твоим усопшим предкам; если бы я самым решительным образом не настоял на своем праве прийти к тебе с последним утешением, лежать бы тебе сейчас в самом мрачном месте на свете, в мертвецкой при Бастилии. Так что предоставь себя воле Божьей; чем валяться в какой-нибудь канаве на лионском большаке, как вполне могло случиться, лучше уж лежать в мертвецкой Бастилии, потому что здесь твоя смерть получит желательный политический резонанс, чего не было бы, если бы тебя, безымянного, прикончили где-нибудь под открытым небом. Предаваясь в Балансе таким вот рассуждениям, сын мой, я и наслал стражников схватить тебя и вызвал из Парижа эскорт, чтоб тебя в целости и сохранности доставили в Бастилию.
— Так все-таки это сделали вы? — спросил Петр. — У меня было подозрение, и тем не менее я отказывался верить в такое вероломство.
— Вероломство? — изумился отец Жозеф. — Разве не я снова и снова уговаривал тебя бежать, ибо во Франции тебя ждет верная смерть? И раз уж ты отказался бежать и выбрал смерть, какое же это вероломство, если я хотел придать твоей смерти значительность и блеск? Спастись от наемников Марио Пакионе ты не мог; ты же сам видел, как он непрестанно покушался на твою жизнь — даже когда тебя охранял вооруженный отряд мушкетеров. А теперь ты в Париже, куда ни за что бы не попал без моего вмешательства. Поверь мне, Петр, сын мой, даже считаясь с неизбежностью твоей гибели, я использовал все свое влияние и до последнего мгновенья пытался тебя спасти. Но Гамбарини, коль скоро ты уж попал к нему в лапы, не упустит своего шанса, королева-регентша совершенно подчинена его воле, а ты своим геройством, как я сказал, только приблизил свой конец; единственное, чего мне удалось добиться, так это обещания, что ты не умрешь от руки палача, не будешь ни повешен, ни обезглавлен, но тебя, согласно приговору, застрелят при попытке к бегству. Надеюсь, мое известие тебя порадовало и ты почерпнешь из него необходимые силы.
Петр заверил отца Жозефа, что это известие его действительно обрадовало и укрепило.
— Но самым большим утешением для тебя, — продолжал отец Жозеф, — должна быть мысль, что жизнь свою ты прожил не зря.
— Это я-то прожил жизнь не зря? — удивился Петр. — Вот это, oтче, вы должны мне растолковать. Потому что у меня прямо противоположное ощущение — что любые мои попытки, какие я только не предпринимал, кончались ничем, и сознание этого приводит меня в отчаяние.
— Пьер, благословенный сын мой, ты способствовал славе Франции, — молвил отец Жозеф. — Прежде всего тем, что если наследный принц окажется способным к действию, чего ожидает весь народ, если он вырвет власть из рук своей властолюбивой матери и ее фаворитов, то в этом будет и твой вклад. Но я имею в виду и другую, возможно, самую главную твою заслугу. Насколько я осведомлен, турецкий султан относится к тебе с великой любовью и почтением и, поддавшись своему неуправляемому мусульманскому темпераменту, может решиться на насильственные действия, которые в конце концов подвигнут Святого отца объявить против турок крестовый поход, во главе которого, естественно, встала бы Франция. Если бы это свершилось, Пьер, твое имя стало бы бессмертным и всегда произносилось бы с благоговением. Мысль о такой возможности осенила меня уже тогда, в Балансе, когда я приказал взять тебя под арест. Это же я имел в виду и тогда, когда говорил об историческом резонансе, который получит твоя смерть, если тебя казнят надлежащим образом, пусть даже и без суда. Я буду молиться и просить у всемогущего Бога именно такого, а не иного поворота событий. Да не допустит он гибели твоего дела, которое ты столь безрассудно оставил, а, напротив, сделает так, чтобы даже само по себе, без твоего участия, достигло оно поставленной цели и желанного завершения. А теперь, сын мой, когда в душе твоей, исполненной надежды, воцарились, как я полагаю, покой и благодать, мы можем спеть, как певали по дороге в город Оранж, и таким образом приятно провести время, которое у тебя осталось, пока за тобой не пришли. Итак, внимание, начинаем.
