И отец Жозеф затянул своим плохоньким баритоном:
— Frere Jacques, frere Jacques…
Но Петр, вместо того чтобы повторить строку, угрюмо молчал, и монах взглянул на него — полувопросительно, полуудивленно:
— Ну?
— Мне не хочется петь, — ответил Петр, — лучше поговорим.
— Людям, осужденным на смерть, нельзя отказать в их последнем желании, — вздохнул отец Жозеф. — Хорошо, давай поговорим, коли ты настаиваешь. Но о чем? Разве тебе не все еще ясно?
— Не все, — ответил Петр. — Потому что я не хотел крестового похода, я хотел, чтоб воцарился мир.
— Мир? — удивился отец Жозеф. — Для чего он нужен, мир? Разве люди заслуживают мира? Разве ты не знаешь, как они себя проявляют, не видишь, какие совершают поступки, и за все эти подлости ты хотел бы вознаградить их миром? Господь сказал: «Не мир пришел я принести, но меч», — так он выразился, дав понять, что одобряет, когда человек ополчается на человека, и ты хотел бы воспротивиться этому? А что сталось бы со славой Франции, если бы твой безбожный замысел осуществился, если бы и впрямь на земле воцарился вечный мир?
— Слава Франции меня не волнует, — ответил Петр. — Меня заботит спасение человечества.
— Но ведь человечество уже было спасено святой Христовой кровью! — воскликнул отец Жозеф. — И поскольку до сих пор еще не все народы мира признают факт этого спасения, необходимо убедить их в этом Христовым мечом: это ясно, разумно и неизбежно, и не в твоих силах, сын мой, помешать неизбежному. Впрочем, опроверженьем твоих слов являются твои собственные деяния, которые суть все что угодно, только не мирные поступки, проникнутые духом покоя и сострадания к людям. За время твоих странствий по Франции, предпринятых ради мести одному высокому духовному лицу, к настоящему моменту заплатило жизнью десять человек, две женщины и восемь мужчин, одного из которых я вынужден был убить собственной рукой. А твоя турецкая политика, твои поспешные закупки оружия и приглашение европейских военных специалистов в Стамбул тоже плохо сочетаются с твоей болтовней о мире. Ах, помолчи, я знаю, чем ты мне сейчас возразишь: si vis pacem, para bellum — хочешь мира, готовься к войне — ты, дескать, всего-навсего намеревался укротить неспокойную Европу. Ну, можно представить себе, если напрячь воображение, как мир при твоем содействии и впрямь замер бы в каком-то удивительном состоянии покоя, постоянного подозрения и недоверия, когда, скажем, католик Габсбург поостерегся бы оказать давление на протестанта-шведа из-за боязни, что мусульманин куснет его за ягодицы, чего турок, конечно, никогда бы не сделал, поскольку Габсбург, до зубов вооруженный, мог бы объединиться со шведом и трахнуть милого турка по голове; и когда Святой отец противился бы объявить крестовый поход против турка уже не из-за того, что у него иных забот выше головы, но просто из-за страха перед турецким оружием и турецкими вооруженными силами, возрожденными твоими стараниями. Допустим. Но что дальше?
— К этому времени, — ответил Петр, — приспел бы благоприятный момент для того, чтобы я возвестил человечеству, объединенному общим чувством неопределенного ожидания грядущих событий, мой манифест разума, правды и справедливости. Вы сами убедились, сказал бы я людям, что нет необходимости вечно тонуть — согласно псалму, который вы, отче, недавно пели, — в море крови; отложите в сторону оружие, перекуйте свои мечи на орала теперь уже раз и навсегда, ибо все ваши раздоры, распри и зависть, разделяющие вас на друзей и врагов, проистекают из неведения, глупости и тысячелетних суеверий. Если защитник правды убьет того, кто оказывает ей сопротивление, это еще не означает, что правда победила. Поэтому заключите друг друга в объятия, ибо вы оба — в неправде. Правда не в учении Иисуса, не в учении Магомета, Кальвина или Лютера — правда отнюдь не в них, и она проста, всем доступна и непреложна: правда — это то, что есть солнце, и воздух, и вода, и что земля жаждет, чтоб ее возделывали, а все иное — бессмыслица, предрассудок, ложь и преступное измышление!
— Пьер, сын мой, — сказал отец Жозеф, — благословляю твое наивное простодушие, коему радуются хоры ангелов, так что и при твоей безбожности ты наверняка будешь принят в их круг: я убежден, что ты обретешь спасение много вернее, чем кое-кто из епископов и кардиналов, которые вельми учено и со знанием дела умеют говорить о вопросах теологии и канонического права. Твое воодушевление — искренне, благородно и достойно всяческих похвал, даже если бы оно привело — не дай Бог — к бедам, куда более страшным, чем любое из тех, как ты выразился, преступных измышлений, против коих ты так ожесточен. Право, я далек от того, чтобы восторгаться твоей идеей лечить религиозные раздоры, сотрясающие наш мир, созданием новой религии разума; ведь это значит, сын мой, изгонять черта дьяволом. Что светит солнце, что вода мокрая, а земля родит — это вовсе не правда, но природная данность, и если это все-таки правда, то в ней нет даже той силы, которой обладает пар, ничтожная стихия, едва способная заставить дребезжать крышку горшка; с такой правдой, сын мой, ко мне не подступай. Мне не хочется говорить сейчас о Божеской правде; я сейчас не прислужник Божий, но человек, с головой ушедший в дела этого мира. Хочешь знать, что есть правда? Правда есть то, что говорят Ее Величество королева-регентша и ее духовник кардинал Гамбарини. Правдой будет то, что скажут Его Величество Людовик Тринадцатый, как только возьмут власть в свои руки. Правда — это то, что говорит — разумеется, в пределах своей власти — князь Имярек. Правда — это то, что проповедует Святой отец. Коротко и ясно: правда — это то, что говорят богатые и сильные мира сего; неправда — это то, что говорят те, кто им противодействует. Чем больше власти, больше богатства — тем больше правды. Это означает, что в мире людей не существует одной правды, но есть тысячи правд, взаимно друг друга исключающих, ибо каждая из них нетерпима ко всякой иной. Ты, сын мой, в наивности своей полагаешь, что мир разделен на добрых и недобрых, честных и нечестных, справедливых и несправедливых. Вовсе нет; мир делится на богатых и бедных, сильных и слабых; и эта правда столь же реальна, как реальна река Сена, протекающая в этом городе, равно как и море, в которое она впадает; вот это — реальность, говорю я, и она вовсе не жаждет, как ты уверяешь, осуществления твоей миссии правды и мира, обрекающей ее на гибель. Общество людей — это чудовищное переплетение зависимостей, привилегий, прав, обязанностей, законов, обычаев и сословных преград, столетиями создававшееся из такого материала, как алчность, глупость, эгоизм, трусость, высокомерие, жестокость, тупость, и не знаю из каких еще несообразных и в большинстве своем отвратительных человеческих свойств. С этим отвратительным, но своей цели соответствующим и живучим наследством минувших столетий нельзя сделать ничего другого, кроме как принять его к сведению и либо повернуться к нему спиной и искать опасения и утешения в Боге, как поступаю я, либо приложить к делу руки и способствовать возвышению Франции, в некотором смысле лучшей из населенных людьми земель этого мира, и этим, как ни странно, занимаюсь тоже я.
