– Здесь есть шинели и мушкеты, парни. Разбирайте и за мной, – ведомые Хэйксвиллом, они прорвутся через двор и руины стены, а потом растворятся в терновнике. Сам Хэйксвилл разминал ноги, готовясь к изматывающему бегу, и, улыбаясь товарищам-дезертирам, обдумывал путь на юг. Дождавшись, пока лицо перестанет дергаться, он проговорил: – Они не могут меня убить, парни. И вас не смогут, пока вы со мной.
Привыкнув к дневному свету, он еще раз оглядел двор, дымящиеся цилиндры, мертвецов, но думал он сейчас только о своей будущей жизни. У него есть шанс начать все заново. Усмехнувшись про себя, он откинул с глаз прядь редких волос. Обадию Хэйксвилла убить нельзя.
– Давайте!
Они побежали, скользя босыми пятками по мокрым камням. Отчаяние гнало их вперед. Если двинуться на запад, их ждет только расстрельная команда. Лучше бежать на юг, в засыпанные снегом зимние горы, чем поглядеть в дула мушкетов где-нибудь в португальском поле. Они перебрались через руины стены, кое-кто пролез через орудийное гнездо, где раньше стояла испанская пушка, и очутились на открытом пространстве. Хэйксвилл свернул направо – и тут его заметил испанский солдат. Громадный желтолицый человек, совершенно голый под расстегнутой шинелью, напугал его, и испанец вскинул к плечу незаряженный мушкет.
Это движение спасло ему жизнь. Хэйксвилл уже представлял летящую ему в лицо пулю, а в терновнике за спиной у испанца виднелись небесно-голубые мундиры, и он рванулся влево, устремившись во главе своей оборванной банды прямо в долину. Холодный чистый воздух обжег ему горло.
– Бегите!
Так крысы, бегущие от вспыхнувшего пламени, вдруг обнаруживают себя в огненном кольце: слева были фузилеры и стрелки, справа наступающие сквозь колючие кусты испанцы, а впереди – французы. Испанцы, уже отрезавшие дезертирам путь, кричали, требуя сдаваться: хотя они и не знали, что это враги, им было ясно, что такая отвратительная компания к друзьям относиться не может.
Хэйксвилл, тяжело дыша, бежал прямо в открывшуюся перед ним долину: в ушах у него стучало, ноги окоченели от снега. Бросив взгляд налево, он понял, что далеко обогнал фузилеров. Ему показалось, что он заметил Шарпа, но сейчас это было не важно. Потом он увидел сопровождавших Шарпа стрелков. Их винтовки пугали его, поэтому Хэйксвилл свернул правее, из последних сил прибавив ходу. Золото звенело в кармане его шинели, тяжелый мушкет оттягивал руку. Французы! А больше некуда бежать, некуда! Он предложит свои услуги французам, станет перебежчиком: выбор невелик, но это лучше, чем быть зарезанным, как собака, в заснеженном поле. Хэйксвилл помчался к ближайшему батальону французской пехоты, отступавшему к селению, – и тут услышал за спиной конский топот.
Стук копыт был приглушен снегом, и Хэйксвилл в отчаянии понял, что всадник уже слишком близко. Он обернулся, в ужасе ощерив беззубый рот, и увидел занесенный над его головой окованный медью тяжелый приклад, готовый проломить ему череп. Хэйксвилл перехватил мушкет, вскинул его и, уклонившись от удара, спустил курок.
Потом он неистово расхохотался. Смерть, его хозяин, не покинула своего слугу: именно об этом он молился! Все случилось, возможно, не совсем так, как он себе представлял, но из груди Хэйксвилла вырвался смех: пуля, прошедшая через горло, подбросила всадника и ушла в небо. Смерть оказалась быстрой – такой и должна быть смерть. Лошадь дернулась в сторону, и тело, раскинув руки, рухнуло на снег. Незаряженная винтовка, только что угрожавшая ему прикладом, упала рядом.
Хэйксвилл остановился. Это был момент сладчайшей победы, момент, который он будет помнить всю жизнь; и, обратив лицо к низким облакам, он затараторил свой победный клич, а полуобнаженное тело само пустилось в пляс! Он выжил! Смерть по-прежнему любит его! Потом он повернулся и побежал к французским шеренгам.
– Не стреляйте! Не стреляйте!
Хэйксвилл будет жить! Пошатываясь и задыхаясь от боли в легких, он догнал французский батальон. Улыбка не сходила с постоянно подергивающегося лица. Он смог сбежать.
Шарп, заметив побег Хэйксвилла, выругался, но тут за его спиной раздался голос; обернувшись, он увидел окликающего его с высоты седла генерал-майора Нэрна.
– Шарп! Дорогой мой Шарп!
– Сэр!
Нэрн, слезая с седла, проворчал:
– Майор Шарп! Стоило мне отвернуться, как вы тут устроили полномасштабную войну!
– Похоже на то, – усмехнулся Шарп.
– Вы помешали мне отпраздновать Рождество и заставили тащить эти старые кости в зимние снега! – широко улыбнулся Нэрн. – Думал, вы уже сбежали!
– Мне это приходило в голову, сэр.
– А сэр Огастес говорил, что вы погибли.
– Правда?
Нэрн расхохотался, услышав тон Шарпа.
– Я послал его паковать вещи его прелестной жены. Редкостная красотка, Шарп!
– Да, сэр.
– Знаете, если верить словам вашей жены, она слишком полна! Ваша милейшая жена сообщила мне еще кое-что, но я уверен, что это неправда: вроде бы, эта леди вовсе и не леди! Можете поверить, Шарп?
– Даже и не знаю, сэр.
Нэрн улыбнулся, но ничего не сказал. Посмотрев вслед отступающим французам, он оглянулся по сторонам, отметив, что приведенный им авангард уже берет под охрану руины монастыря и усиливает гарнизон дозорной башни, и топнул ногой.
– Думаю, наши друзья-лягушатники надолго запомнят этот день! Согласны? – он удовлетворенно хлопнул в ладоши. – Атаковать они больше не станут, а через пару часов уже я сам смогу их атаковать, – он взглянул на Шарпа. – Отличная работа, майор! Просто отличная.
– Спасибо, сэр, – Шарп не смотрел на Нэрна, он напряженно глядел на лошадь без всадника и на темную фигуру на снегу. Голос его дрожал.
– Шарп?
– Простите, сэр, – Шарп уже шагал прочь, потом побежал, не отрывая глаз от застывшего тела.
Волосы на фоне чистой белизны снега казались совершенно черными, черными и длинными. Он уже видел их такими – на белизне подушки, когда она, дразня его, откидывала голову назад и рассыпала волосы веером.
Кровь на ее горле походила на разорванное ожерелье из рубинов, половина которого рассыпалась по снегу; глаза невидяще уставились в низкие облака.
Не произнося ни слова, он опустился рядом с ней на колени, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, а на глаза наворачиваются слезы, и подхватил своими сильными руками ее стройное тело. Ее голова откинулась назад, и из самого большого рубина, сиявшего на шее, медленно потекла к подбородку тонкая струйка крови. Он подложил руку ей под голову, почувствовал, как холоден снег на ее волосах, и прижался щекой к ее щеке. Он плакал, потому что Тереза была мертва.
