занемогла».
Он помчался к ней за три десятка верст. Невероятно, но он бросил все! Уже в поместье выяснил правду: нашли «хозяйку» поутру, всю изрезанную ножами. Но сказать напрямую об этом Аракчееву просто побоялись. Ждали, когда сам увидит. По горячим следам выяснили, что накануне была ссора с Прасковьей и что брат ее поклялся отомстить. Обоих схватили немедля, а еще крестьянку Дарью Константинову, которая, судя по показаниям слуг, всячески разжигала этот конфликт.
Аракчеев словно сошел с ума. Он требовал самых строгих мер, он рыдал над телом Настасьи, а после ее погребения быстро попросился в отставку. Здоровье уже немолодого человека дало серьезный сбой. Граф решил дождаться окончания суда и уехать за границу.
Император, хорошо знавший о любви Аракчеева, написал ему в те дни: «Я бога усердно прошу, чтобы он подкрепил твои силы и здоровье и вселил в тебя необходимую твердость с повиновением его святой воле… Любезный Алексей Андреевич, не покидай верного тебе друга».
Это проявление участия от самого главного лица в Российской империи было очень важным для Аракчеева. Впоследствии он завещал 50 тысяч рублей тому, кто напишет наиболее полную биографию императора Александра I [19].
Вероятно, Аракчеев оказывал давление на следствие, потому что завершилось оно с поразительной скоростью. Уже 5 октября 1825 года был вынесен приговор. Брат и сестра Антоновы были биты кнутом и погибли в мучениях, Дарья Константинова выжила после девяноста пяти (!!!) ударов и была отправлена на каторгу, с вырыванием ноздрей и клеймением. Новгородский земский исправник Лялин попытался было заступиться за Дарью – по причине ее беременности, но из-за этого сам лишился должности и провел за решеткой два месяца.
Назначенное наказание было таким суровым, поскольку Настасью Шумскую считали… дворянкой. И лишь во время суда вскрылась правда. Однако дело уже было сделано. Если бы не выправленная биография, за любовницу Аракчеева такое возмездие учинить было бы невозможно. Хотя кто знает…
Огромная разница в положении между крепостными и помещиками была заложена задолго до дела Настасьи Минкиной. Еще с XVI века постепенно происходило закрепление крестьян за владельцами земли. А в 1649 году Соборное уложение разрешило бессрочный розыск беглых – по сути, признало, что живой человек, будто скотина, может кому-то принадлежать. Окончательное закабаление произошло примерно полувеком позже. Одним своим указом Петр I позволил помещикам забирать у крестьян детей к себе в услужение. Другим – все подати рассчитывать не со двора, как прежде, а с каждого человека мужского пола. Получилось, что крестьяне уже не были напрямую связаны с землей, могли не обладать никаким собственным имуществом – это в расчет не бралось. Законотворчество государя – по сути – оформило новую систему подчинения, и продержалась она (с некоторыми поправками и уточнениями) полтораста лет.
Именно во времена основателя Петербурга крепостных уже легко дарили и обменивали, продавали и проигрывали в карты. Только у Александра Меншикова, знаменитого Алексашки, живое имущество исчислялось сотней тысяч человек! И в правление Екатерины II одарить фаворита тысячью-другой душ стало обычным делом.
За один лишь день 9 августа 1762 года императрица подарила 16 тысяч крепостных. Щедрость Екатерины II распространялась на тех, кто привел ее к власти: на братьев Орловых, гетмана Малороссии Кирилла Разумовского… Конечно, окрыленные сподвижники славили свою «матушку». Императрица умела располагать к себе. Екатерина II стала грамотным пиарщиком самой себя за несколько сотен лет до того, как это превратилось в мейнстрим.
Братьев Орловых, на беду российской казны, было пятеро. Старший, Иван, управлял имением с девятнадцатью тысячами душ (считались только мужчины, так что общее число собственных крестьян можно смело умножить на 3 или даже больше), Алексей получил от императрицы 30 тысяч, правда, не в один год. А скопил он, на момент смерти, 5 миллионов рублей! Графа Федора Орлова облагодетельствовали меньше, но и он в обиде не был. Богачом слыл и младший из графского рода, Владимир (впоследствии его бездетный сын потратил почти все состояние на покупку предметов искусства).
Долговременному фавориту Екатерины, князю Потемкину, «перепали» 37 тысяч крепостных. По 5–6 тысяч крестьян получили фавориты «второго эшелона»: Завадовский, Римский-Корсаков, Дмитриев-Мамонов. Фельдмаршал Румянцев (правда, не за личные, а военные заслуги) был осчастливлен землями и семью тысячами душ, и про личного врача императрица тоже не забыла – полторы тысячи, в личное пользование. Камердинер на свое жалованье и подарки сумел прикупить две тысячи.
А за Федора Ушакова, прославленного адмирала, хлопотал фаворит Григорий Потемкин. Лично просил у государыни земли и крепостных, с полтысячи душ. Ведь во владении у Ушакова было всего ничего – триста.
Правда, был пример и отказа от подношений императрицы. Петр Дмитриевич Еропкин, которому выпала доля наводить порядок в Москве в 1771 году, после Чумного бунта, получил от Екатерины II Андреевскую ленту, а вот тысячу крепостных не принял. Сообщил, с поклоном, что живет с женой один, детьми Господь не одарил, и денег им для своих нужд вполне хватает.
Но крепостное право не было общим и повсеместным. Не знали его в некоторых северных губерниях, не было его за пределами Урала, не держали крепостных вольные казаки (правда, на сибирских просторах они практиковали рабство, но об этом в другой раз). А вот в центре России ситуация была совсем другой. Граф Александр Бенкендорф в 1826 году писал императору Николаю I: «Во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные – финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши… – свободны». Записка Бенкендорфа была направлена против крепостного права, но император внимательно прочитал… и убрал бумагу. В 1826 году заниматься сложным вопросом он не собирался – только-только завершилось «дело декабристов». Императору следовало укрепить власть, а не расшатывать трон. Ведь противников отмены было ничуть не меньше, чем сторонников…
Чем меньше было имение, тем более тесным оказывалось соседство крепостных и помещиков. В усадьбах, за которыми закреплялись тысячи душ, владелец едва ли знал десяток домашних слуг да управляющего. В маленьких владениях все были на виду. У помещицы Смирновой из Тверской губернии, например, имелись грамоты на два десятка крепостных, а ее дом немногим отличался от большой крестьянской избы. Когда ее дочь, Евгения, сумела сделать головокружительную придворную карьеру и стать супругой князя Ивана Долгорукова, Смирнова принимала зятя в этих скромных условиях. Она сама растапливала самовар, пока дворовые прибирались и стелили постели.
«Наповал по всем комнатам ложились гости спать, – записал князь Долгоруков, – и целые сутки торжественная пируха продолжалась… Нам казалось, что мы перенесены в отдаленнейшее столетие нашего мира».
А хирург Франсуа Мерсье, попавший в плен к русским офицерам во время войны 1812 года, с восхищением описал помещика Голбинского: «Обращался со своими крепостными, как с детьми, или, вернее, как с людьми, чья участь ему вверена».
У Александра Суворова были в распоряжении тысячи собственных крестьян. Но другом, фактическим «альтер-эго» стал для него
