Это была ужасная дилемма, и в момент, когда нас растащили, я понял: мне нужно время, чтобы подумать, выработать план, найти выход. Я стряхнул их руки и, не говоря ни слова, вышел из столовой с видом человека, который предпочитает уйти, чтобы не натворить глупостей.
Мне потребовалось пять минут напряженной работы ума, а потом я вернулся в столовую. Мое сердце стучало как молот, и вид у меня был довольно яростный, так что даже если бы я задрожал, они бы приняли это за проявление гнева.
Когда я вошел, разговоры смолкли. Даже сейчас, шестьдесят лет спустя, я чувствую эту тишину и вижу элегантные фигуры в синих мундирах, и блеск серебряных монет на столе, и Бернье, очень бледного, стоящего в одиночестве у камина. Я направился прямо к нему. Речь у меня уже была приготовлена.
— Капитан Бернье, — начал я, — вы нанесли мне удар рукой. Это было неосторожно, поскольку я, если захочу, могу просто разорвать вас на куски своими руками. — Конечно, это был полный блеф, Флэшмен-англичанин, конечно. — Но я предпочитаю драться как джентльмен, даже если вам это не свойственно. — Я повернулся на каблуках. — Лейтенант Форрест? Можете вы быть моим секундантом?
Форрест выпалил свое «да», а Брайан выглядел удивленным. Он ждал, что я назову его имя, но для него у меня в этой пьесе была припасена другая роль.
— Кто будет вашим секундантом? — хладнокровно спросил я у Бернье.
Он назвал Трейси, одного из «индийцев», и я, отвесив Трейси поклон, подошел к карточному столу, будто ничего не случилось.
— Мистер Форрест уладит детали, — обратился я к остальным. — А нам не раскинуть ли пока партеечку?
Они изумленно уставились на меня.
— Черт возьми, Флэш, ну ты силен! — вскричал Брайант.
Я пожал плечами, и мы вернулись к игре. Все были сильно возбуждены — слишком сильно, чтобы заметить, что мои мысли витают далеко от карточного стола. К счастью, игра в «двадцать одно» не требует большой концентрации.
Через минуту Форрест, обсудивший все с Трейси, подошел ко мне и сказал, что с разрешения лорда Кардигана, в получении которого он не сомневался, мы встретимся в шесть утра за манежем. Подразумевалось, что я выберу пистолеты: как у оскорбленной стороны выбор оружия был за мной. [14]Я рассеянно кивнул, и попросил Брайанта поторопиться с раздачей. Сыграв еще несколько конов, я заявил, что иду спать, прикурил чируту и вышел, пожелав остающимся спокойной с таким видом, будто мысль о ждущих меня на заре пистолетах заботила меня не больше, чем завтрак. Как бы то ни было, этой ночью я, по крайней мере, существенно вырос в их глазах.
Я остановился под деревьями на пути домой, и спустя минуту, как и ожидал, увидел бросившегося вдогонку за мной Брайанта, буквально сгорающего от возбуждения и любопытства. Он принялся бубнить о том, какой я чертовски лихой парень, и что за вояка Бернье — настоящий янычар, но я его оборвал.
— Томми, — говорю я, — ты ведь не богатый человек.
— А? — растерялся он. Что…
— Томми, — продолжаю я. — Ты хочешь получить десять тысяч фунтов?
— Бог ты мой, — восклицает Брайант. — За что?
— За то, чтобы Бернье вышел завтра на дуэль с незаряженным пистолетом, — без обиняков говорю я. Я хорошо его знал.
Он вытаращился на меня, и снова принялся бубнить:
— Господи, Флэш, ты с ума сошел? Незаряженным… Как…
— Да или нет, — не отступаю я. — Десять тысяч фунтов.
— Но это же убийство! — взвизгнул он. — Нас повесят за это!
Как видите, ни намека на честь или прочую чепуху в этом роде.
— Никого не повесят, — заявляю я. — И тише ты, понял? Теперь подумай, Томми: ты сообразительный человек и мастак по части шулерских трюков — я наблюдал за тобой. Да тебе это раз плюнуть. А за десять тысяч?
— Бог мой, Флэш, — пищит он. — Я боюсь.
И опять начинает бубнить, только теперь уже шепотом.
Я не стал его прерывать, понимая, что он никуда не денется. Брайант был маленький жадный ублюдок, и мысль о десяти тысячах была дня него как пещера Аладдина. Я объяснил, как легко и безопасно все будет сделано — план у меня уже был готов с того момента, когда я первый раз выходил из столовой.
— Во-первых, ступай и попроси у Рейнольдса дуэльные пистолеты. Отнеси их к Форресту и Трейси и предложи свои услуги в качестве заряжающего — ты всюду лезешь, так что они с удовольствием примут твои услуги и у них не зародится никакого сомнения.
— Неужели? — воскликнул он. — Они же знают, что я твой закадычный друг, Флэши.
— Ты же офицер и джентльмен, — напомнил я ему. — Могут ли они хоть на минуту представить, что ты затеваешь такую подлую штуку, а? Нет-нет, Томми, не бери в голову. А поутру, в присутствии хирурга и секундантов ты зарядишь их. Очень аккуратно. Только не говори мне, что ты не сумеешь спрятать в ладони пистолетную пулю.
— О, да, — кивает он. — С легкостью. Но…
— Десять тысяч фунтов, — говорю я.
Он облизнул губы.
— Боже правый, — говорит он наконец. — Десять тысяч. Уф! Честное слово, Флэш?
— Честное слово, — отвечаю я, закуривая новую чируту.
— Я сделаю это. Господи! Флэш, да ты сам дьявол! Но ты же не станешь убивать его? Я не хочу принимать участия в убийстве.
— С моей стороны капитану Бернье грозит не большая опасность, чем мне с его, — уверил я Тома. — А теперь, ноги в руки, и к Рейнольдсу.
Повторять не потребовалось. Это был деятельный сукин сын, скажу я. Встряв во что-то, он делал это с душой.
Я вернулся к себе, избавился от поджидавшего меня Бассета и плюхнулся на койку. При мысли о том, что я натворил, у меня пересыхало в горле, а руки покрывались потом. Вопреки браваде, которую я демонстрировал перед Брайантом, я крепко влип. Если что-то пойдет не так, и Брайант не справится? Во время таких приступов паники я с легкостью рисовал себе то, что произойдет — страх, должно быть, стимулирует воображение, но это были не четкие видения, поскольку в такие моменты человек видит, то, крутится у него в голове, и зацикливается на этом. Я представлял, как Брайанта раскрывают, или начинают подозревать, и как Бернье стоит передо мной, незыблемый, как скала, с заряженным пистолетом в руке, и как дуло направляется прямо мне в грудь, как пуля попадает в меня, и я с криком валюсь мертвым на землю.
При мысли об этом я едва не кричал от ужаса, и лежал, рыдая, в темной комнате. Мне хотелось встать и бежать, но ноги отказывались служить. Тогда я стал молиться, чего не делал, должен сознаться, с тех пор, когда мне было лет восемь от роду. Но в мыслях у меня постоянно крутились Арнольд и ад, — и это, без сомнения, говорит о многом, — и в конце-концов не нашел ничего лучше, чем бренди, но и оно для меня было как вода.
В ту ночь я не сомкнул глаз, только лежал и слушал, как часы отбивают четверти, пока не наступил рассвет и не пришел Бассет. У меня сохранилось достаточно здравого смысла, чтобы не предстать перед ним трясущимся и с воспаленными глазами, так что я притворился спящим, храпя, как орган, и услышал, как он сказал:
— Невероятно! Послушай-ка, дрыхнет, как дитя. Ну чем не бойцовский петух?
Другой голос, видимо, еще чьего-то денщика, произнес:
— А, какая разница, проклятый дурак. Посмотрим, как он станет храпеть завтра утром, после того, что Бернье сделает с ним. Видать, сон его будет слишком крепок.
Ну хорошо, дружок, подумал я. Кто бы ты ни был, если я выберусь из этой заварухи, я буду не я, если не погляжу, какого цвета у тебя кости, когда кузнец-сержант привяжет тебя к коновязи у манежа и начнет спускать шкуру плетью. Посмотрим, как ты сам похрапишь после этого. Тут я почувствовал, что этот приступ ярости почти совсем вытеснил страх, — Брайнт заметит это, слава Богу, — и когда они вошли, я вполне взял себя в руки, разве что не смеялся.
Когда мне страшно, я, в отличие от большинства людей, не бледнею, а краснею, и это не раз и не два выручало меня, так мой страх принимали за ярость. Брайант рассказывал потом, что я появился у манежа красный, как индюк; он говорил, что все пребывали в уверенности, что я это от моего гнева на Бернье. И все-таки они не считали, что у меня есть хотя бы шанс, и притихли, едва мы прошли плац, и горнист протрубил зорю.
