– Пожалуй, рановато, Егорыч. Надо бы еще с недельку повременить, пока погода устоится.
– По моим предположениям, пока доберемся до промысловых мест, с погодой все станет нормально, – ответил Иготкин.
– Человек предполагает, а Бог располагает.
– Кажется, ты сегодня не в духе?..
Колоколкин вздохнул:
– Эх, Егорыч… Живем пнями в лесу, молимся колесу и не ведаем, что вокруг творится. Промышляем зверя да птицу, а НКВД нас, будто несмышленых куропаток, в свои силки запутывает да под пулю подставляет…
«Откровенная провокация», – подумал Степан и, памятуя наказ Чимры – не ввязываться в политические разговоры, строго сказал:
– Не пойму, Иван Михалыч, куда ты клонишь…
– А клоню, Егорыч, к тому, что попали вы с Темелькиным на крючок НКВД и положение ваше, прямо сказать, незавидное. Энкавэдист, который сегодня с тобой калякал, доводится мне родным племянником. За обеденным столом распили мы с ним поллитровку и потолковали по-сродственному. Из уважения к тебе под великим секретом скажу, что песенка Федоса Чимры, считай, спета, а твоя судьба висит на волоске.
– Значит, вместо промысла мне надо собирать сидор с сухарями и добровольно шагать на отсидку? – хмуро спросил Степан.
Колоколкин крутнул седой головой:
– Повремени. Почти битый час я втолковывал племяннику, что их версия насчет тебя с Темелькиным выеденного яйца не стоит. Глупость, мол, несусветная! Он со мной согласился и пообещал затормозить дело. Вопрос теперь заключается в том, удастся ли ему этот фокус?.. НКВД тоже работает по плану. Нам вот «Сибпушнина» устанавливает, сколько соболя добыть, сколько белки и так далее. А энкавэдистам сверху дается твердое задание, скажем, к такому-то числу разоблачить такое-то количество врагов народа. Если не разоблачишь, значит, работаешь спустя рукава, не помогаешь советской власти очищаться от вредителей. Стало быть, место твое не в теплом следовательском кабинете, а за решеткой или на лесоповале. Представляешь, какая петрушка, а?..
Иготкин усмехнулся:
– Вряд ли твой племянник из-за меня и моего тестя сменяет теплый кабинет на лесоповал.
– Дураку понятно, что такая замена – не конфетка, но… Племяш – парень не глупый, из породы Колоколкиных. А Колоколкины, как тебе известно, никогда властям не угодничали и совестью своей не торговали. Авось племянник не испоганит колоколкинский род… – Иван Михайлович помолчал. – Насчет раннего выхода на промысел ты, Егорыч, правильно смикитил. Утащимся поскорее всей артелью в тайгу. Там до весны никакой НКВД нас не разыщет. А к весне, может, полегшает непримиримая борьба государства с народными вредителями…
…Промысловый сезон лисьенорцы провели хотя и не так успешно, как в былые годы, но установленный «Сибпушниной» план по добыче соболя и белки выполнили. В круговерти таежных забот Иготкин почти совсем забыл о нависшей над ним угрозе. Противное чувство тревоги стало появляться с приближением весны. Не верилось, что чекисты проявят милосердие и упустят возможность для выполнения своего плана шутя разоблачить сразу двух «врагов». Возникло навязчивое предчувствие, что арестовать его должны вот-вот, стоит только ему появиться в Томске. Поэтому, когда пришла пора отправлять из Лисьих Нор обоз в «Сибпушнину», отправил Степан вместо себя за старшего Ивана Михайловича Колоколкина.
Невеселые вести привез из Томска Колоколкин. Оказывается, Федоса Чимру расстреляли еще в декабре прошлого года, а контрреволюционное дело о поджоге Шамановой тайги по распоряжению начальства недавно забрал от племянника другой оперуполномоченный, который всем подозреваемым приписывает одну и ту же, расстрельную, статью.
– Такие вот, Егорыч, паскудные обстоятельства, – беседуя с Иготкиным наедине, мрачно подытожил Колоколкин.
– Выходит, амба нам с Темелькиным? – спросил Степан.
– Если будете сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, каюк верный.
– Теперь хоть сиди, хоть ходи. В ногах тоже, говорят, правды нет. Может, посоветуешь что?..
– Советы – штука очень опасная, – вроде бы намекнув на советскую власть, ухмыльнулся в бороду Иван Михайлович. – Но не так черт страшен, как его малюют. Племянник мне по секрету сообщил, что с нынешней весны на Чулыме планируется большой лесосплав. Как только река взломает лед, заготовленную в зимнюю стужу сиблаговцами древесину начнут сплавлять к Оби-матушке. Там загрузят ее в пароходы и по Северному морскому пути отправят за границу. Заключенным доверять такую работу нельзя. Прикинь в уме, сколько вольных людей понадобится для этих дел?..
– Предлагаешь скрыться от НКВД на лесосплаве? – догадался Степан.
– Оборони Бог, чего-то предлагать! – словно испугался Колоколкин. – Собственной головой, Егорыч, кумекай. А об этом разговоре забудь крепко и навсегда. Ненароком проговоришься – хана нам с племянником. Поверь, мы тебе зла не желаем.
– Спасибо, Михалыч…
Ранним студеным утром следующего дня Степан Иготкин и Темелькин, закинув за спины котомки с разобранными ружьями да провиантом, навсегда покинули Лисьи Норы.
* * *
– Не догнали вас чекисты? – нетерпеливо спросил Лукашкин, когда старый бакенщик принялся молча сворачивать очередную самокрутку.
– Они, борзые, не знали, в какую сторону за нами бежать, – лизнув кончиком языка газетный лоскуток, ответил Степан Егорович. – Зато мы в первое лето набегались до соленого пота. Документов у нас никаких не было. Жили на птичьих правах. Как зайцы, скакали с места на место. Чтобы не примелькаться начальству, больше месяца ни на одном сплавучастке не задерживались. По непролазной тайге пешим ходом сотни верст одолевали. На временную работу устраивались под вымышленными фамилиями. После трехлетних мытарств Темелькин начал слабеть. Да и мне такая собачья жизнь стала невмоготу. К тому времени на Чулыме развелось судоходство, появились обстановочные посты. Плюнули мы на все предосторожности и официально устроились на речную путейскую службу бакенщиками. С той поры и живу здесь в глуши, – Степан Егорович обвел взглядом стены, увешанные почетными грамотами. – Глядите, сколько почестей заработал!..
– А Темелькин умер? – снова задал вопрос Лукашкин.
– Погиб мой тесть по неосторожности. В пяти километрах от нашего поста находился большой Сиблаг. Выслеживая зимой зайчишку, увлекся старик и подкатил на лыжах к колючей проволоке. Увидав человека с ружьем, часовой с вышки заорал: «Стой! Стрелять буду!» То ли не расслышал Темелькин окрика, то ли с перепугу бросился наутек, и получил в спину пулю. Зарыли его на лагерном кладбище, где погребены многие сотни заключенных, скончавшихся от измождения и непосильного труда. Там и теперь еще можно разглядеть догнивающие могильные столбики с номерами. А на просевшей могилке тестя стоит большой крест. За мешок мороженой стерляди выпросил я у начальника лагеря разрешение на такую почесть для невинно загубленного человека.
