— Спасибо!
— Не за что. Однако это поневоле наводит меня на мысль, почему столь умному и рассудительному человеку, знающему жизнь, не приходит в голову простой вывод, что тот, кто однажды проснулся в застенках «Трещотки», рискует больше никогда не уснуть.
Казалось, Бальтасара Гарроте удивило не столько даже не то, что доброму монаху известно это гуляющее в народе прозвище Святой Инквизиции, сколько та непосредственность, с какой тот произнес это слово.
— Я уже изложил свои причины, — прошептал он наконец.
— Совершенно верно, — согласился брат Бернардино. — Вы это сделали. Но мне не верится, что вами руководило одно лишь чувство справедливости. За всем этим явно видна рука капитана Леона де Луны, или я не прав?
— Но зачем бы ему это?
— Потому что у него есть причины ненавидеть донью Мариану.
— Несомненно, — ответил Турок. — Однако он поклялся своей честью, что никогда ничего не предпримет против нее, а этот человек привык держать свое слово.
— Ну а вы сами тоже дали такую клятву?
— Я? — изумился Турок. — С какой стати мне ее давать?
— Из солидарности с вашим патроном.
— Он мой патрон лишь в военных делах, но никак не в личных. У меня не было причин ненавидеть донью Мариану.
— Не было? А сейчас они появились?
— Я от всей души возненавижу ее, если окажется, что она явилась причиной смерти моих товарищей, но если Святая Инквизиция, во всей своей бесконечной мудрости, признает ее невиновной, я забуду об обидах и принесу ей публичные извинения, всем сердцем приняв этот приговор.
Приговор!
Именно это слово снова и снова приходило на ум брату Бернардино; именно оно не давало ему уснуть в ту ночь в тесной и душной келье, стуча в виски, словно досадный назойливый гость; именно это слово заставило его проснуться в холодном поту и усомниться в своей способности быть полезным Святой Церкви в этом деликатном вопросе.
Inquísitio y no acusatio, вопрос без ответа — трудно найти более точную фразу, чтобы описать его чувства в эти минуты; но в то же время, францисканец полностью отдавал себе отчет, что даже малейшее основание для того, чтобы дать делу ход и продолжить поиски «ответа на вопрос», не оставляет донье Мариане Монтенегро никаких шансов избежать смерти на костре.
Уж если Святая Инквизиция решила пересечь океан, чтобы утвердить свое господство в Новом Свете, что и сделала с величайшей помпой, то едва ли можно было надеяться, что ее суд вынесет оправдательный приговор, ибо это означало бы внушить людям ошибочное убеждение, будто океанская вода загасила фанатичный огонь, пылающий в душах инквизиторов, от которого сотнями вспыхивали костры еретиков.
— И уж самую первую жертву точно отправят на костер, — сказал он себе. — Даже косточки от нее не останется. Никого в этом случае не интересует, виновна она или нет; им важно утвердить свою власть, не признающую иных методов убеждения, кроме насилия и запугивания.
Канарец Сьенфуэгос устроился на крошечной лесной прогалине с северо-западной стороны города, на расстоянии пушечного выстрела от самых крайних домов, на небольшом взгорке, с которого было отлично видно, как стражники поднимаются на башню и спускаются вниз.
Это, конечно, было не самое удобное место для лагеря; но канарец, с детства привыкший ночевать под открытым небом, в любом уголке сельвы чувствовал себя как дома; постель ждала его под любым деревом, где он пожелал бы уснуть, а стол — в любом месте, где находил еду.
Его одинокое детство прошло в горах на Гомере, а юность — в бесцельных скитаниях по огромному неизведанному континенту, и теперь он мог спать хоть под палящим солнцем, хоть под проливным дождем, мог насытиться до отвала там, где любой другой умер бы с голоду.
Со временем Сьенфуэгос стал ярчайшим образцом слияния двух столь разных культур. Привыкнув к примитивному существованию еще в Старом Свете, на полудиком острове, неграмотный козопас сумел освоиться среди жителей непролазной сельвы Нового Света, живущих еще почти что в каменном веке.
Сьенфуэгос привык чувствовать себя отчасти змеей, отчасти козлом, отчасти — тигром, в какой-то степени — лисицей или волком. С бесконечным терпением он учился выживать среди диких зверей, но при этом обладал необычайно ясным умом, благодаря которому сумел остаться человеком.
Теперь он уже точно знал, чего хочет добиться, а потому почти каждый день наведывался в город, подогревая алчность солдат гарнизона, мечтавших завладеть тысячей мараведи, а по вечерам исследовал окрестные заросли, чтобы потом в случае необходимости суметь найти с закрытыми глазами любую тропку, любую ложбинку. В то же время он не упускал возможности запастись в лесу разными полезными предметами, которые могли бы впоследствии пригодиться.
Время от времени он навещал хромого Бонифасио, тот был в курсе, как обстоят дела у доньи Марианы Монтенегро — во многом благодаря Сиксто Вискайно, поскольку верфь баска стала излюбленным местом сходок окрестных моряков, там они могли сколько угодно ругать власть, не боясь угодить за это на виселицу.
К тому времени в колонии все больше росло недовольство против губернатора Франсиско де Бобадильи, которого сначала провозгласили спасителем, призванным избавить город от тирании братьев Колумбов. Но он уже не раз доказал, что единственный его интерес — как можно быстрее набить собственные карманы.
Его жажда обогащения превышала даже всем известную алчность прежнего адмирала, а немыслимая коррупция, в которой он погряз, могла сравниться разве что с бессовестной вороватостью его прихлебателей, преспокойно занимающиеся под его крылом своими грязными делишками.
Никто в Санто-Доминго теперь и пальцем бы не шевельнул ради этого тирана, хотя многие открыто задавались вопросом: для чего, черт побери, ему нужны все эти богатства, если он ест не чаще, чем раз в день, не пьет вина, не имеет дела ни с девицами, ни с мальчиками, живет один и ни в каких пороках до сих пор не замечен?
Ходили слухи, что он давно уже точил зубы на имущество доньи Марианы Монтенегро, еще до того, как ее передали в руки Святой Инквизиции, и даже пытался натравить на нее монахов-доминиканцев, тоже давно мечтающих прибрать к рукам ее великолепный особняк с садом, чтобы устроить в нем монастырь, а также суровых францисканцев, которые также строили планы, как завладеть ее богатствами, пока брат Бернардино де Сигуэнса раздумывал, стоит ли давать ход судебному процессу.
— Этот человек даже родную мать на костер отправит, лишь бы наполнить золотом свои сундуки, — заметил капитан каракки, списанный на берег под предлогом того, что ему нечем платить. — Одно меня утешает: едва он ступит на землю Севильи, как король немедленно прикажет его повесить.
