Ян, который сам пользовался языком Апокалипсиса, любил, чтобы и другие изъяснялись так же.
– Это правда, воин? Ты явился, чтобы принести мне клятву верности?
Жан, который знал меньше слов и не столь умело с ними обращался, просто посмотрел на царя и сказал:
– Так.
– И я могу засвидетельствовать его умение владеть этим мечом! – Голос, говоривший на ломаном немецком, раздался с дальнего конца помоста. – Потому что я не раз видел, как он им действовал.
– Урия Мейкпис! – изумленно проговорил Жан, когда палач шагнул вперед и снял с себя маску.
– Он самый. – Под маской оказалось бородатое лицо со сломанным и неудачно сросшимся носом и совершенно лысой головой. Он добавил по-английски: – Не удивляйся, что я показываю лицо: они все знают, кто я. Просто Его Безумию нравятся маскарадные костюмы. О, – с улыбкой добавил он, – и никто из них не говорит по-английски. Это довольно удобно.
Царь Ян нетерпеливо прервал его, говоря по-немецки:
– Он англичанин, этот человек?
– Француз, ваша святость, – ответил Мейкпис тоже по-немецки, – и знаменитый палач. Это он отрубил голову вашей драгоценной английской мученице, которую вы недавно тут вспоминали. – А потом он добавил по-английски: – Кстати, туда должны были пригласить меня, ты, бесстыдная гнилая гиена! О, и он довольно-таки одержим ее «мученичеством» – так он это называет, Его Дуралейство.
– Ты! Ты будешь прославлен среди всех людей! Ты придешь сегодня ко мне и расскажешь мне о ее красоте, о ее жертве.
Красивое лицо царя было полно изумления. Совершенно сбитый с толку Жан мог только молча кивнуть.
– Хватит! – крикнул царь Ян, перекрывая шум, который создавали окровавленные нищие, переживающие встречу Фуггеры и беспокойная толпа. Он распростер над ними руки – и мгновенно наступила тишина. – Зрите: разлученные встретились снова. Зрите: вот новые воины, собравшиеся со всего света, чтобы сражаться за Его истину. И вот, как написано в книге пророка Иеремии, главе тридцать первой, стихе четвертом: «Я снова устрою тебя, и ты будешь устроена, дева Израилева, снова будешь украшаться тимпанами твоими и выходить в хороводе веселящихся».
И, произнеся эти слова, царь Мюнстера закружил свою будущую супругу по помосту. Трубы заиграли снова, и старейшины и горожане присоединились к танцу, подпрыгивая под музыку.
Мейкпис наклонился к Жану:
– Ну, что я тебе говорил? Они все свихнулись. Почему бы тебе не пойти со мной, Ромбо? Или тебе хочется потанцевать?
Глядя мимо неподвижно застывшего и растерянного Фуггера-отца, Жан сказал Фуггеру, который плакал и обнимал свою мать:
– Оставь мне весточку, где тебя искать.
Получив в ответ кивок, Жан следом за английским палачом сошел с помоста, который уже заполнили кружащиеся фигуры в библейских одеяниях. Они скакали по кругу, поскальзываясь в лужах свежей крови, покрывавшей деревянный настил. Похоже, это никого из них не смущало.
Радость встречи рассеялась, как только они перешагнули порог дома.
– В мою комнату, – приказал Корнелиус, исчезая за дверью.
– Я знаю, у тебя были тяжелые времена, Альбрехт, – прошептала мать, в сотый раз погладив искалеченную руку Фуггера. – Но и у него тоже.
Она еще раз поцеловала сына, а потом отпустила.
Входя в комнату, полную ужасных воспоминаний, Фуггер пригнулся гораздо ниже, чем того требовала притолока. Казалось, он снова превратился в мальчишку, который так часто плакал в этих обшитых деревянными панелями стенах. Он был на месте – и останется там до Судного дня! – тот ореховый прут, спрятанный в щели между балкой и известкой, покрывавшей потолок.
– Ну? – Корнелиус стоял спиной к сыну у холодного камина.
Фуггер знал, чего хочет отец. Казалось, в одно мгновение куда-то исчезли целых семь лет. Он только что потерял семейные деньги в придорожной таверне в Баварии. Кисть запульсировала болью, как будто ее отрубили минуту назад.
– На меня напали, отец. Ограбили. Моя рука… – Он поднял обрубок, показывая его непреклонной спине. – Их было слишком много. Я ничего…
Он замолчал. Сама тишина, повисшая в комнате, заставила его замолчать. Такая тишина повисает после удара молнии, когда еще не слышно грома.
– Ничего?
Отец повернул к нему покрывшееся багровыми пятнами лицо. Оно исказилось бешеной яростью, которую Фуггер вспоминал почти каждую ночь в течение всех этих семи лет. Он отшатнулся и весь сжался, стараясь возвести внутри себя стену, как делал во время проливных дождей или палящего зноя под виселицей.
– Ничего? Прошло семь лет, из-за твоей глупости семья разорилась – и ты говоришь «ничего»? – Корнелиус начал метаться по комнате, сотрясаясь всем телом. – Все беды, которые на нас давят, начались с того самого дня, как ты потерял наше золото. Если бы мы благополучно спрятали его в Аугсбурге у моего двоюродного брата, мне не пришлось бы оставаться в Мюнстере. Я бы смог выбраться отсюда раньше, когда это безумие только начиналось. А теперь мы потеряли почти все!
Он начал царапать ногтями камень внутри камина. Фуггер поднял голову и увидел, как камень отодвигается. Неверный свет свечи упал на блестящий металл, спрятанный в тайнике.
– Смотри! Благодаря моему умению я восстановил наше состояние. Оно даже стало вдвое, втрое больше того, что растерял ты. Но я не могу выбраться из Мюнстера, и скоро отряды наших освободителей захватят город и начнут вершить здесь свое ужасное возмездие. Они не станут разбирать между фанатиками и такими, как я. Они просто убьют меня и заберут мое золото. А единственный дорогой мне ребенок будет изнасилован безумцем. Если она и останется в живых, пользы от нее уже не будет!
Фуггер пролепетал:
– Отец, они могут пощадить женщин…
– Пощадить? Какое мне до этого дело? Моя дочь будет разбитым горшком. Я не смогу продать девственность, которой она лишится. Стоит ей побывать в руках Яна Бокельзона – и с тем же успехом она может переспать с целой ротой наемников, с каждым по очереди! – Корнелиус посмотрел на сжавшегося в углу сына. – А все ты! Все началось с тебя – все наши несчастья. Ты – такой же бесполезный, какой скоро станет она!
Прячась в отбросах под виселицей, Фуггер уже слышал все эти слова. Мысленно он слышал их тысячи раз. Он сгибался под напором бури, лил слезы на мусор, признавался в своей никчемности ворону и крысам, которые были его единственными товарищами.
Но все это случилось до того, как он встретился с Жаном Ромбо.
– Но, отец, – воскликнул Фуггер, – с тех пор я совершил такие вещи! Тот человек, с которым я пришел в Мюнстер, – помнишь, Жан Ромбо? Он – тот, кто отрубил голову королеве Англии. Он – мой друг.
