(— С «белой душой»… Да ночь безлунная и то светлее!)
В хачеше смолкла музыка, и какое-то короткое время было тихо и в доме и во дворе.
— А у нас тут лучше, чем там, — старичок показал рукой в сторону хачеша.
— Что там у них? Я знаю. Каждый косится по сторонам — как бы не унизили его высокого достоинства, как бы не забыли в очередной раз ему честь оказать. А если он слово скажет, так не моги не восхититься! Он будет прибедняться, скромничать, называть себя недостойным, но не дай тебе аллах, если ты не станешь с ним спорить и убеждать его в обратном! Каждому интересно только тогда, когда говорят о нем или он сам говорит. Бедный тузаровский воспитанник сейчас стоит у дверей и мается. Он, я знаю, умный мальчик и ему трудно выслушивать всякие глупости. Хорошо, когда говорит наш Джабаги или хотя бы Кургоко, а вот если другие… Тузаров Канболет — большой умница, но сейчас молчит. Да и зачем ему говорить? Свое дело он сделал. Кургоко в это время его усиленно потчует своим любимым блюдом: костным мозгом оленя с медом. Считается, что такая еда помогает быстрее восстанавливать силы после ранения и продлевает молодость. А я думаю, не такая уж беда, когда сила уходит из рук и ног, гораздо хуже, когда ум дряхлеет. Птицу носят крылья до последнего дня ее жизни. Вот таким же сильным должен оставаться до самого конца и человеческий ум. Для того, чтобы устремляться ввысь, птице даны крылья, а человеку — разум. Сейчас в хачеше кто-нибудь говорит хох. Давайте и мы попросим нашего старшего произнести для всех нас старинную здравицу.
Все старейшины воссияли довольными улыбками.
Самый ветхий из них, заросший до глаз белой бородой, поднял чашу двумя слегка трясущимися руками.
— Не знаю, все ли услышат мой слабый голос, но другого у меня нет. А у кого нет быка, тот и подтелка впрягает. Ну да поможет мне добрый Псатха! Скажу я всем, кто вместе со мной тут сидит, соседям скажу и приезжим гостям. Скажу так, как еще наши деды любили говорить… Пусть в наших домах молока будет вволю, как в источнике горном, сыры пусть будут, как колеса татарской мажары, огромные. Всем нам по девяти невесток. Все девять пусть полными чашами хмельное питье гостям подносят. Пусть не жужжат, как мухи, не крякают, как утки, не кудахчут, как куры, а будут нежны голосами, как ягнята. Детей в изобилии пусть рожают. Пусть работящими будут, как сытые кобылы с поступью твердой. Хох!
Вся наша баранта — из овец цвета голубого, упитанных, с курдюками огромными. Двойняшками наши овцы пусть ягнятся, траву сочную пусть едят в изобилии. Хох!
А тому, кто против нас пойдет, пожелаем брюхо глиняное. Наши враги, как пузыри, пусть раздуваются! Да будет так. Хох!
Все были растроганы и дружно благодарили древнего тхамаду, который, как утверждали его пожилые внуки, еще помнил великое море Ахын замерзшим, скованным льдом от берега до берега[159].
Один из стариков затянул песню, длинную, как и все старинные героические орэды, где говорится о бесчисленных подвигах витязя, а в конце — обычно — и об его гибели:
В миг свой смертельный
Такого же нарта, как я,
Положу себе в изголовье —
Эту клятву свою, погибая,
Не забыл Озырмес,
Истекающий кровью.
Вот могучий кумыкский герой
К нему подскакал,
Желая скорее прикончить.
Но успел наш герой стрелу
Из своего бедра пронзенного вырвать,
Наложить на тугую тетиву
И врагу прямо в сердце направить,
И грозный низвергнулся всадник,
А Озырмес подтащил его тело,
В изголовье себе пристроил,
И с белого света сошел Озырмес Ешаноко.
Песня за песней, одно громкое имя за другим:
Сбитый с гнедого коня,
За палисад прорвавшись,
Вровень с конным бьется
Храбрейший Тузаров Саральп.
Чей обычай копье искрошить
О вражьи доспехи!
«Эй! Кто со мною? — кричит, —
В сердце врага,
Как змеиное жало,
Пусть каждый вопьется!
А на того, кто отступит,
Рубаху труса натянем,
Тот, кто останется,
Пусть под женским подолом сидит!»
Эта песня словно послужила сигналом для начала игры в «шу-лес», где происходит сражение пеших с конными. Несколько всадников пытаются с налета преодолеть высокий плетень и подавить сопротивление пеших, обороняющих «крепость». Конные вооружены плетьми, пешие — древками копий пли просто палками. Удары по рукам, ногам, а то и по особо горячим головам сыплются направо и налево. Крики, топот копыт, лошадиное ржание — все как в настоящей драке. Кое-кто и ранения получает настоящие. Всадника, прорвавшегося за плетень и пытающеюся оттеснить конем защитников «крепости», стараются вытащить из седла, сбросить на землю и таким образом вывести из игры. А наш знакомый Шот (уже, наверное, потрудившийся у котла) сумел свалить одного из всадников вместе с конем.
Сконфуженный не меньше своего седока жеребец быстро вскочил на ноги и умчался на самый край выгона. А хозяин коня — им оказался тщедушный Тутук — с трудом поднялся с земли и, сильно прихрамывая, отошел в сторону.
— Ну что, мой могучий пелуан? — хохотал довольный Шот. — Запах жаркого или звуки музыки, а?
Тутук добродушно усмехнулся, пересиливая боль:
— Ничего, мой маленький друг, впереди еще и другие состязания. Как, интересно, ты покажешь себя на скачках?
— Ха! Да никак! Вот если устроить скачки наоборот — чтоб лошади верхом на джигитах ехали, там бы я себя показал!
— И верно, малыш, равных бы тебе не было! — согласился Тутук.
На другом конце выгона толпа молодежи окружила высокий, обильно смазанный жиром столб, на самом верху которого была прикреплена доска с разными соблазнительными приманками. Тут и подкинжальные ножи, и женские серебряные пояса, и красивые чаши, и «ряболицые из Крыма» — наперстки, и богато отделанные газыри, а с самого края доски, куда труднее всего было бы дотянуться, висели на тонком ремешке сафьяновые тляхстены и шапка — настоящий бухарский каракуль. Да, не поскупился и здесь добрый пши Кургоко!
Юноши и подростки один за другим бросались к столбу и карабкались вверх. Успех сопутствовал каждому в разной мере, точнее, до разной высоты, но конечный результат долгое время был одни и тот же — под дружный хохот и язвительные замечания толпы ретивые молодцы неизменно соскальзывали на землю.
