Наика вскрикнула от жалости, потом от ужаса; у дверей павильона раздался топот лошади; конечно, это вернулся Ивон, егерь.
— Отец! — прошептала Наика, растерявшись.
Ивон вошел, взглянул на взволнованное лицо дочери, потом на дрожащую госпожу Сент-Люс, конвульсивно сжимавшую в своих объятиях ребенка, закутанного в шелк и кружева, и понял все.
— Что делать? Что делать? — твердила Наика, ломая руки от отчаяния.
Отец Ивон родился в Керлоре, был предан господину Болье, как собака хозяину, и отдал бы жизнь и последнюю каплю крови, лишь бы избавить своего старого господина от горя.
С минуту он стоял печальный, бледный, потому что честь господина была его собственной честью, затем опустился на колени и с глазами, полными слез, обратился с краткой молитвой к Богу.
Он поднялся спокойный, зная, на что решиться, и сказал баронессе:
— Сударыня, ваших стонов не должны слышать в замке; ни один слуга не должен знать, что вы были здесь, и ваш отец тоже…
Он не решился докончить и прошептал:
— Бог поможет нам и научит, что делать.
С помощью Нанки Ивон перенес молодую женщину в верхний этаж павильона и уложил ее в кровать своей дочери; но он так растерялся, что забыл запереть наружную дверь.
Ивон и де Болье вернулись вместе из Керизу, потому что дождь лил весь вечер и смыл все следы, так что собаки не могли бы найти зверя. Охоту отложили до следующего дня.
— Самое лучшее, что мы можем сделать, — сказал Болье Ивону, — это вернуться в Керлор.
Старый дворянин и его егерь сели на лошадей и поехали, не обращая внимания на дождь.
Де Болье был крепкий старик, сильного сложения, не боявшийся ни усталости, ни перемены погоды, ни продолжительной езды.
— Пришпорь лошадь, — приказал он Ивону, — и поезжай на ферму Буафуршю; скажи там моему арендатору, чтобы он пришел ко мне завтра утром: мне надо с ним поговорить.
Ивон перегнал своего господина и приехал раньше него в Керлор.
Что касается де Болье, то случаю угодно было, чтобы в то время, как его егерь, свернув с Ваннской дороги, поехал по тропинке в Буафуршю, маркиз встретил совершенно пустую почтовую карету, которой правил один только ямщик. В одиннадцать часов вечера и в такую ужасную погоду, на дороге, ведущей из Ванн в Керлор, подобная встреча, естественно, должна была возбудить любопытство старого дворянина.
— Эй, приятель! — окликнул он ямщика, — откуда едешь?
— Честное слово, барин, — отвечал ямщик, — может быть, Бог или черт и знают это, но только не я.
— Что! — вскричал де Болье. — Ты издеваешься надо мною, бездельник?
И в уверенности, что ямщик хочет его мистифицировать, он поставил свою лошадь поперек дороги, чтобы наказать дерзкого за наглость в случае, если тот не пожелал бы дать удовлетворительного объяснения.
— Барин, — сказал ямщик, — вот уже два часа, как я катаюсь по мерзейшей, поросшей кустарником дороге под проливным дождем, и клянусь вам, что сильно затрудняюсь объяснить, откуда еду.
Голос ямщика звучал так искренно, что убедил де Болье в правдивости его слов.
— Сегодня утром, — продолжал ямщик, — в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.
— Куда прикажете ехать? — спросил я ее.
— Выезжайте сначала из города, — приказала она мне. — Я буду указывать вам дорогу.
Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.
— Странно! — прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.
— Как выглядела эта дама? — спросил он.
— Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.
— Моя дочь! — вскричал де Болье, — моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?
Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.
Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.
Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.
— Я слишком жестоко наказан, — прошептал он, — я умру обесчещенный!
Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:
— Болье не может быть обесчещен, — его дочь останется честной женщиной для всего света…
— А этот ребенок? — спросил старый дворянин упавшим голосом.
— Этот ребенок, — отвечал Ивон, — будет сыном Наики…
Болье не ответил ничего… он был мертв…
Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.
Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:
— Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!
Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.
Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…
Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.
— Я не женился на Наике, — продолжал Жан, — потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!
