Шарль Монселе - Женщины-масонки

Рене Левассер ее не понял. От этого неожиданного зрелища голова у него затряслась, и он смотрел на графиню Дарсе со слабой улыбкой, какой улыбаются дети и безумцы.

Графиня Дарсе взяла факел и молча подошла к картинам.

Рычание вырвалось из груди Левассера; веревки туго натянулись, но тщетно!

Картин коснулось пламя.

– Через несколько мгновений от тебя не останется ничего,– с вызывающей ужас радостью заговорила графиня.– Твои творения исчезнут, твое имя улетучится, как улетучиваются имена комедиантов: сначала дым, потом – пепел, потом предания и небылицы. Найдутся люди, которые даже не поверят что ты вообще когда-то существовал. Смотри же! Эта картина, которая сейчас быстро-быстро сгорает, отняла у тебя восемь месяцев – восемь длинных месяцев раздумий, надежд и разочарований; эта картина пользовалась в Салоне самым большим успехом. А теперь ее уже не существует.

– Луиза, сжалься! – вскричал художник.

– Нет! Я мщу за себя!

– Пожалей хоть эту! Вот эту! О, пожалей ее!

– Не пожалею ни ее, ни все остальные!

И она еще сильнее разожгла пламя в камине.

– Тогда убей меня! Умоляю тебя: убей сию же минуту!

– Безумец!

– Я не в силах долее выдерживать эту пытку! Дай мне уйти, я не желаю это видеть!

– Дело идет чересчур медленно, не так ли? Картины горят плохо, ты прав!

Графиня Дарсе схватила несколько полотен и швырнула их в камин, где пылал сильный огонь.

– А-а! – завопил Левассер, закрывая глаза.

– Рене! – медленно заговорила графиня.– Я страдала, страдала сильнее и дольше, чем ты, ибо я ничего не забыла. В былое время мои мучения не тронули тебя – сегодня меня не могут разжалобить твои вопли. Пытка за пытку! В течение долгих лет я позволяла тебе предаваться иллюзиям, и ты видишь – я была добра к тебе: ничто не мешало тебе мечтать о будущем, о потомстве. Я же всегда была лишена такого счастья. Моя первая любовь погибла, а другой у меня уже никогда не было, и страдания поглотили меня, я попала, как в яму, из которой мне уже не выйти. Полно, Рене, моя месть не так уж страшна! Я взяла у тебя всего один день в уплату за всю мою жизнь!

Художник уже не слышал ее.

Она продолжала швырять картины в огонь.

Когда наступила очередь последней картины, графиня обернулась. Рене, лишившись чувств, лежал на полу…

Его отвезли домой.

В настоящее время Рене Левассер находится в частной лечебнице для умалишенных, где и умрет безумцем.

Вот мадемуазель Пикаре, она сидит одна, совсем одна. Это уже совершеннолетняя девушка, белокурая, высокая и худая; ноги ее как будто чуть касаются земли. Строфы господина Лапрада[92] не более прозрачны, античные статуи не более молчаливы, нежели она. Она говорит только тогда, когда грезит, а грезит она только тогда, когда спит, ибо это сомнамбула, и притом сомнамбула ясновидящая. Однако прорицания, которые она произносит в своем квартале, всегда продиктованы голосами и интересами ордена женщин-масонок.

Госпожа Гильерми – тучная пятидесятитрехлетняя женщина, тепло одетая или, вернее, пользуясь ее же собственными словами, «укутанная». Выражение ее лица представляет собой смесь важности и доброты, и лицо это, удлиненное высокой прической ее пышных седеющих волос,– типичное лицо почтенной коммерсантки из числа тех, кого поставляет Парижу квартал Бурдонне; эти женщины сидят за решетками своих касс, и днем, и вечером склоняясь над своими счетными книгами в переплетах с медными уголками.

Госпожа Гильерми делает честь ордену женщин-франк-масонок. Ее жизнь – образец постоянного труда, величественного и нежного материнства. Она никогда не пользуется своей властью для того, чтобы наживать состояние, устраивать чьи-то браки или помешать чьему-то разорению, и ее несколько отрывистые речи, ее чуть суровые взгляды никого не обманывают. От старинной Арш-Пепен до улицы Сент-Оноре, в местах, прилегающих к улице Сен-Дени, ее любят и уважают.

Нужно ли называть вот эту брюнетку в шуршащем платье, эту дерзкую женщину, глаза которой мечут искры? Это лишнее: ее имя и без того у вас на устах, в вашей улыбке. Это Георгина IV. Найдутся трое-четверо обывателей, которые спросят, кто такая эта Георгина IV. О невежды! Неужели необходимо объяснить им, что Георгина IV – урожденная Элоиза Пикар? Стоят ли эти невежды того, чтобы рассказать им, что колыбелью этой амазонки новейших времен была комната за лавкой молочницы на улице Эшикье? Видимо, эти обыватели отродясь не брали в руки газет? Видимо, эти обыватели отродясь не бывали в театре? Мы не станем ничего им рассказывать, у них наверняка есть дети или племянники; вот и пускай себе расспрашивают своих племянников или детей.

Ах, господа обыватели! Не пожелал бы я вам попасть в тонкие, изящные коготки Георгины IV! Вы оставили бы в этих коготках последний грош из столь любезного вашему сердцу капитала, который сами вы называете здравым смыслом! Вы считаете себя очень сильными, господа обыватели! Ваш ум разграфлен, как нотная бумага, вы считаете нужным вести себя так, как это подобает «людям, всеми уважаемым»,– так молите же небеса, чтобы они уберегли вас от встречи с Георгиной IV! Иначе она заставит вас наделать глупостей!

Для нее не существует семьи, не существует родины, для нее не существует земли, не существует морей, не существует законов, не существует обычаев; для нее существуют только она и ее жертва, она и кто-то еще, кто угодно, первый встречный, лишь бы он был богат. О вы, читающие эти строки! Не качайте головой: это вторжение накрашенных дьяволиц в дремлющую душу, в спящее воображение, спокойное существование никогда еще не было описано достаточно сильно, никогда еще не было изображено достаточно яркими красками.

Георгина IV пролетела по нашему обществу так, как пролетает по воздуху пуля,– свистя, разрывая, убивая. Начала она с приказчиков, а кончила хозяевами. Какую страшную симфонию создал бы Берлиоз из всех этих зеркал, флаконов, фарфора и бокалов, которые она разбила! Из самой добродетели она сделает преступника, господина Прюдома она превратит в Робер-Макера[93]. Это современная Цирцея[94], которую еще не изобразили на полотне и вокруг которой робко бродил один Гаварни[95].

Георгина, она же Элоиза Пикар, была актрисой – так, по крайней мере, говорят или, вернее, так говорит она сама. Как бы то ни было, она явилась перед публикой, говорила, пела, сердилась, ей бросали букеты, она была в числе ню, директор театра подал на нее в суд, весь Париж только о ней и говорил, а ее квартиру осаждали все мужчины, которые не знали, что им делать с их пятьюдесятью или ста тысячами ренты. Вот и все. Ах, что за женщина! Головокружительные безумства, ум, страсть – все у нее есть! Ее каприз, быстрый, как рыбий хвост, толкает ее на любые причуды, заставляет ее отправиться в любое путешествие. Она вышла замуж в первый раз, потом вышла замуж вторично. Она взволновала всю нацию. Она заставила говорить о себе Шантильи и Эпсом, она относила свою шаль в ломбард, и кое-кто видел, как она просит позвать к себе сержанта Пумару из казармы Аве-Мария.