Время тянулось медленно. Вдруг Филипп оживился и выпрямился.
— Несут ужин, — сказал он, облизнув губы.
Видно, не только убожество обстановки мучило его тут, но и голод. За эти дни он успел основательно похудеть и теперь встрепенулся, услышав приближающееся размеренное посвистывание.
Грязная рука с обломанными ногтями появилась в окне, а с ней долгожданный кусок черного хлеба, с которого стекал жир. Следом появился второй кусок и глиняный кувшин с водой. Лица тюремщика не было видно, мелькнул лишь конец жесткой черной как смоль бороды.
Филипп схватил свой ломоть и впился в него зубами, точно изголодавшийся пес. Эвридике казалось, что она уже больше никогда и ничего не сможет проглотить; правда, конвойные накормили ее нынешним утром. Не было нужды спрашивать, часто ли приносят еду. Она сказала:
— Сегодня ты можешь съесть и мой кусок, а я поем завтра.
Он посмотрел на нее, лицо его засветилось от счастья.
— О, Эвридика! Я ужасно рад, что теперь ты со мной.
Поев, Филипп пустился путано излагать историю своего пленения, но страдания помрачили его и так слабый разум, а потому зачастую он бормотал что-то невразумительное. Она слушала без интереса. Снаружи доносились обычные вечерние звуки, отдаленные и приглушенные, подобные тем, что проникают в комнату не встающего с постели больного: мычание коров и ржание лошадей, вторящих им из конюшен, лай собак, довольные возгласы закончивших работу тружеников, перекличка сменяющихся караульных. Колеса какой-то тяжело нагруженной телеги громыхнули совсем близко, слышно было даже, как натужно сопят волы и как возчик, сердито ругаясь, охаживает их кнутом. Телега не проехала мимо, а со скрипом остановилась и с грохотом вывалила свой груз. Слух Эвридики притупился, и, осознавая, что силы ее на исходе, она вспомнила о кишащих на полу паразитах и привалилась к стене, впав в настороженное забытье.
Шаги приблизились. «Неужели конец?» — подумала она. Филипп похрапывал, растянувшись во весь рост на соломе. Она ждала, когда скрипнет засов. Но послышались лишь глухие голоса мужчин, выполняющих какую-то непростую работу. Она крикнула:
— Что происходит? Что вам нужно?
Голоса стихли. Потом, словно по какому-то тайному знаку, странная деятельность за дверью возобновилась. Оттуда доносились какие-то ритмичные удары, шлепки и похлопывания.
Эвридика подошла к оконцу, но из него ничего не было видно, кроме невесть откуда взявшейся груды грубо отесанных камней. От усталости она медленно соображала, но внезапно с удивительной ясностью поняла, что означают странные звуки. Это были шлепки связывающего кладку раствора и скрежет строительного мастерка.
* * *
Кассандр, все еще находящйся на туманном плоскогорье Аркадии, прогуливался вдоль осадной линии своих войск. Толстые замшелые стены Тегеи, сложенные из плотного кирпича, дрогнули бы, пожалуй, лишь под ударами тарана, способного дробить камень. Горожане, легко утолявшие жажду водой из неиссякаемого родника, могли очень долго отсиживаться за ними. Как же тоскливо дожидаться, когда их начнет мучить голод. Кассандр уже посылал к ним послов, но тем гордо ответили, что город находится под покровительством самой Афины, еще в древности пообещавшей через оракула, что Тегею силой оружия никогда не возьмут. Сын Антипатpa был исполнен решимости заставить Афину взять свои слова назад.
Он не спешил встретиться с курьером из Македонии: наверняка тот прибыл с очередным призывом от Эвридики. Потом, подойдя поближе, Кассандр узнал гонца и, догадавшись, что случилось нечто ужасное, быстро пригласил его в свою палатку.
Новости привез слуга, спасшийся от расправы. К рассказу о муках казненных Антипатридов, он добавил, что Олимпиада приказала разрушить гробницу брата Кассандра Иоллы, акости егобросить на съедение диким животным, заявив, что тот отравил в Вавилоне ее сына.
Кассандр, выслушавший все в суровом молчании, вскочил со стула. Оплакать родных можно будет и позже, сейчас же его душили два чувства: жгучая ненависть и дикая ярость.
— Проклятая волчица! Горгона! Как вообще ей позволили войти в Македонию? Мой отец до последнего вздоха убеждал всех, что этого делать нельзя. Почему они не убили ее на границе?
Вестник произнес лишенным выражения голосом:
— Они не захотели сражаться с матерью Александра.
На мгновение Кассандру показалось, что его голова вот-вот лопнет. Слуга с тревогой воззрился на его вытаращенные глаза. Осознав это, Кассандр взял себя в руки.
— Ступай отдохни, поешь. Мы поговорим еще… позже.
Всадник удалился. В конце концов, ничего удивительного, что человек так расстроился из-за массовой казни всех своих родных.
Придя в себя, Кассандр отправил послов на переговоры с тегейцами. Он избавлял их от вассальной зависимости при условии, что те не будут помогать его врагам. После обмена спасающими престиж обеих сторон фразами осада была снята, и процессия горожан направилась к старому деревянному храму Афины, дабы достойно отблагодарить ее за исполнение своего давнего обещания.
* * *
За замурованной наглухо дверью время тянулось медленно. Подобно вялотекущей смертельной болезни, оно день за днем понемногу усугубляло положение несчастных узников. Неуклонно плодились мухи, блохи и вши, все пуще гноились раны, плоть все слабела, а голод грыз все сильнее. Но хлеб и вода ежедневно появлялись в оконце.
Поначалу Эвридика еще вела счет дням, делая галькой черточки на стене. По прошествии семи или восьми суток, она забыла поставить очередную черточку, сбилась со счета и отказалась от пустой траты сил. Дочь Кинны предпочла погрузиться в полнейшую апатию, прерываемую лишь попытками дать отпор насекомым, с которыми Филипп уже почти свыкся.
Его ум не был способен к масштабной оценке происходящего, что позволяло ему не впасть в отчаяние. Он жил одним днем. Часто, например, выражал свое недовольство приносившему еду человеку, и тот иногда отвечал, причем не с издевкой, а мрачно, как несправедливо обвиненный слуга, объясняя, что он лишь выполняет приказы. Эвридика считала неприемлемым для себя вступать в подобные разговоры, тюремщик же стал постепенно выказывать все большую склонность к общению, порой заключая беседу присловьями о непредсказуемых поворотах судьбы. Однажды он даже спросил Филиппа, как там его жена. Филипп, взглянув на Эвридику, ответил:
— Она не велит говорить.
Проводя половину дня в полудреме, Эвридика не могла уснуть ночью. Филипп громко храпел, а ее наряду с паразитами терзали черные мысли. Однажды утром, когда они оба уже бодрствовали с подведенными от голода животами, она сказала ему:
