в себя обработанные человеческими руками поля и возведенные человеческим трудом постройки, требует непременного присутствия человека, и когда человека все-таки нет, то такому пейзажу чего-то недостает; он становится печальным и странным для глаз.
Единственное, что оживляет его, – это армия, которая идет по дороге. Мне предстоит двигаться с нею еще несколько дней, но я хочу описать это зрелище сейчас, чтобы оно запечатлелось в памяти читателя и стояло, вернее – проходило перед его глазами, по мере течения рассказа.
По дороге, растянувшись на много километров, идет дивизия. Это десять с лишним тысяч людей, масса вооружения, боеприпасов, продовольствия.
Уже позже, на третий или четвертый день похода, присев перед ночлегом на сваленные у стены придорожного домика вьюки, я слушал продолжавшееся и в ночной темноте движение шедшей по дороге армии. Перекликались солдаты, полязгивало оружие, цокали копытами о булыжник лошади. Но среди всех этих привычных звуков не хватало какого-то, самого знакомого и самого привычного.
И вдруг я сообразил: не хватало шума колес, даже не шелестящего шума шин, а просто погромыхивания обитых железом тележных колес.
Я говорю здесь об этом потому, что для верного представления о походе на Гуйлинь нужно прежде всего забыть, что на свете существуют повозки, двуколки, вообще колеса. Колес нет. По дороге движутся только люди, пешие и верховые, и вьючные лошади и мулы.
Верховых мало. Иногда вдоль колонны проскачет ординарец с поручением. Командиры батальонов и полков, не говоря уже, конечно, о командирах рот, идут пешком вместе с солдатами. Вьючных лошадей и мулов тоже не особенно много: на них возят горные пушки, минометы крупного калибра, наиболее громоздкую часть саперного снаряжения, некоторые средства связи, главным образом тяжелые мотки телефонного провода, ящики со снарядами, иногда большие кухонные котлы.
Все остальное солдаты несут на себе: пулеметы – средние и легкие, минометы, основную часть саперного снаряжения, ранцы, телефонное оборудование, котлы для варки пищи, ящики с патронами, запас мин. Мины привязывают к концам палок, по четыре штуки, и палку несут как винтовку, держа на плече.
Продовольствие носят так, как обычно делают это китайские крестьяне, – положив на плечо бамбуковое коромысло с грузом, подвязанным к обоим концам его, а тяжелую ношу – свиную тушу или кухонный котел – несут вдвоем, укрепив груз посредине коромысла и идя друг за другом.
Те пехотинцы, которым не приходится нести пулеметы, минометы или какое-нибудь специальное имущество, тоже достаточно тяжело нагружены: у каждого винтовка или автомат, большой запас патронов – туго набитый ими матерчатый пояс, ранец с ватным одеялом, кружка, фляжка, мешок, наполненный рисом, и ватник – в такую жару он обычно или засунут сзади за ранец, или даже наброшен на ствол винтовки.
Через каждые два-три километра, а то и на каждом километре, непременно попадается взорванный или сожженный гоминдановцами мост, и весь солдатский поток по откосу сползает с шоссе, по камням или переброшенным с берега на берег доскам перебирается через ручей или речку и потом снова по откосу выползает на шоссе. <…>
Трижды на дню движение задерживают на десять – пятнадцать минут появляющиеся над дорогой гоминдановские самолеты. Звучит далеко слышный в чистом воздухе сигнал горна. Солдаты сбегают с шоссе и пережидают воздушную тревогу или под прикрытием каменистых склонов холмов, или расположившись меж придорожных кустарников, или устроившись около приподнятых на полметра от земли насыпей-межей, отделяющих одно от другого рисовые поля.
Постреляв с большой высоты где-то далеко – то впереди нас, то позади, самолеты через несколько секунд исчезают за линией горизонта. Очевидно, сколько-нибудь серьезной авиации у Бай Цзунси нет; это только разведчики, пытающиеся наблюдать за передвижением войск и стреляющие не то для острастки, не то для очистки совести.
Снова звучит горн – отбой. Солдаты мгновенно поднимаются, быстро строятся и идут дальше.
При воздушных тревогах соблюдается строгая дисциплина. Дорога мгновенно пустеет. Маскировка образцовая. Вьюки утыканы торчащими в разные стороны ветками лиственницы, акации, бамбука, а иногда и пальмы. Ветки заткнуты за ремни ранцев, торчат из дул винтовок, покрывают шапки. Солдаты на привалах плетут из рисовой соломы нечто вроде маленьких венков, которые надеваются поверх шапок, – за эти венки и затыкаются ветки. <…>
В течение всего дня, до самого Цюаньсяня, дивизия не встретила ни одного гоминдановца, не считая, разумеется, тех, что около полудня немножко поболтались над ней в воздухе.
Кое-где на дороге мы видели полосы гоминдановских заграждений и укреплений. Все это было сооружено на скорую руку и так же поспешно брошено. Попадались то наваленные на протяжении тридцати-сорока метров молодые деревья и крупные ветви, переплетенные друг с другом; то небольшие дзоты, то завалы, устроенные из вывороченного булыжника; то неглубокие, небрежно отрытые окопы с круглыми земляными столами для пулеметов; то, наконец, длинные, пятиметровой длины, рогатки из колючей проволоки, преграждавшие дорогу, но, конечно, без труда отбрасываемые в сторону первыми же наткнувшимися на них солдатами наступающей дивизии.
На обветшалых, а часто полуобгоревших стенах домов вперемешку начертанные, полустершиеся гоминдановские лозунги и совсем свежие, коммунистические, только сегодня написанные передовыми батальонами Народной армии.
Наступающие части Народно-освободительной армии, двигаясь по дороге, пишут то на стенах домов, то прямо на глиняной облицовке брошенного гоминдановского дота простые, ясные слова, свидетельствующие о простой и ясной цели: «Вперед, на Гуйлинь!», «Догоним и убьем Бай Цзунси!», «Кончим войну, возьмем два Гуана!» (то есть Гуандун и Гуанси – две самые южные провинции, с обороной которых гоминдановцы связывали самые большие свои надежды).
А на черном, обгорелом железе паровоза, сожженного и сброшенного гоминдановцами с откоса, особенно крупными белыми иероглифами размашистой и сильной рукой начертано: «Да здравствуют свободные страны, признающие наше равноправие!» Эта надпись выглядит как-то особенно празднично.
Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967), прозаик, публицист, поэт, переводчик; общественный деятель. Активный участник Движения сторонников мира, член Всемирного совета мира, вице-председатель Всемирного комитета по присуждению Международных сталинских премий. Как представитель этой организации в сентябре 1951 г. совершил поездку в Китайскую Народную Республику для вручения премии вдове Сунь Ятсена (1866–1925) г-же Сун Цинлин (1893–1981). В годы «культурной революции» (1966–1974) был объявлен «бардом империализма США» (наряду, в частности, с поэтом Е.А. Евтушенко. См. сборник «Судьбы культуры КНР (1949–1974)». М., 1978).
Публикуемая глава – из книги мемуаров «Люди, годы, жизнь» (Кн. 6. М., 1966, т. 3).
Из книги «Люди, годы, жизнь»
В первый же день ко мне пришли китайские писатели. Они называли меня Эйленбо, и я долго не мог догадаться, что это загадочное слово означает «Эренбург». В китайском
