Особенности каждодневных выступлений и необходимость постоянно держать в напряжении аудиторию требовали 'от рассказчика умения хитро подстраивать «ловушки» для разжигания нетерпеливого любопытства слушателей. «Ловушки» эти на профессиональном жаргоне китайских рассказчиков назывались «гуаньцзы» — буквально «заставы» или «коуцзы» — «застежки». «Будешь крепко ставить заставы, тогда и слушатели не разбегутся» — говорит старинная цеховая пословица, а другая еще яснее выражает тот материальный смысл, который имели для рассказчика такие «ловушки»: «Заставы в сказе уменьшают расписки из закладной лавки» (известно, что нередко в местах наивысшего напряжения действия сказитель просто прерывал свой рассказ в ожидании платы). Пекинские рассказчики разделяли такие ловушки на крупные и мелкие. Крупные ставились в конце дневной порции повествования, а мелкие должны были, как узелки в рыболовной сети, постоянно скреплять отдельные сюжетные ходы в целое напряженное повествование. Именно так поступал и Ши Юй-кунь. Взяв за основу старинный сюжет, он усилил во много раз его напряженность, подстроив целую серию ловушек, заставляющих слушателя, а теперь и читателя с нетерпением ждать, что же будет с героем.
Но не только в бесконечной череде «ловушек» заметны в романе следы устной сказовой формы. Они и в постоянных риторических вопросах, на которые сам рассказчик тут же дает ответ. «Как вы думаете, кто был этот Ма Цян? А приходился оп младшим братом Ма Гану…» — так в семьдесят второй главе рассказчик вводит в действие нового персонажа — обидчика и притеснителя простого люда Ма Цяна. Иногда эти вопросы бывают и более сложными, вроде: «Смешно, не правда ли? Ну мог ли У Цзе с жалкой горсткой разбойников добиться успеха? Воистину Санъянский князь был ничтожеством, не способным на великое дело!..»
Устным народным сказом веет и от многочисленных пояснений, оценок и резюме, которыми время от времени повествователь прерывает действие.
Кроме таких чисто внешних сказительских примет есть в романе Ши Юй-куня и некоторые другие фольклорные приемы, в частности, расчлененное на отдельные мелкие движения описание действий персонажей. Загляните в главу тридцать третью и посмотрите, как подробно описывает рассказчик процесс еды «гурмана» Золотоволосой Мыши. Слуга подал на большом подносе жареную рыбу. «Цзинь Мао-шу взялся за палочки… Он отделил кусок для студента Яня, потом провел палочкой по спинке рыбы, обернулся к слуге и потребовал блюдечко имбиря с уксусом. Съест кусочек рыбы, запьет кубком вина и крякнет от удовольствия. Объел рыбу с одной стороны, подсунул палочку под жабры и перевернул на другую сторону…» В этом описании все Движения Цзинь Мао-шу поданы зримо, как бы крупным планом, в расчете на то, чтобы создать у слушателя (а потом и у читателя) максимально полное представление о происходящем. Рассказчику в Китае нередко приходилось «конкурировать» с театром, и таким описанием действий он стремился восполнить отсутствие реальных жестов — игры — в своем искусстве.
Время от времени Ши Юй-кунь пользуется типично эпическими и сказочными мотивами и ситуациями; только, будучи заимствованы из одной художественной стихии, они служат ему для построения принципиально иного, совсем не эпического, а скорее уже бытового повествования с элементами авантюрности и героики. Древние по своему происхождению мотивы оказываются сильно трансформированными и, будучи перенесены в иной художественный мир, не составляют единой системы, характерной для развитого героического эпоса. Вспомним, что во всех произведениях героического эпоса главным действующим лицом является воин-богатырь, который выступает как выразитель народных интересов, заступник народа. Этот герой обычно наделен в эпосе сверхчеловеческой силой и воинской доблестью. Даже рождается он большей частью чудесным образом. Каков же центральный герои повествования о трех храбрых и пяти справедливых? Это действительно герой и- выразитель народных интересов и защитник справедливости, но только совсем не воин, а наоборот, абсолютно штатский человек, правитель столичного города и главный судья. Такая метаморфоза явно не случайна. Надо помнить, что в Китае книжные знания всегда ценились много выше воинской доблести. «Стоит гражданскому чиновнику поднять, кисть, как изойдет потом конь у военного» — гласит старая пословица. А один из центральных персонажей эпических сказаний о героях Трех Царств (III в.) Гуань Юй, обожествленный в качестве бога войны, изображался в храмах с мечом в одной руке и книгой — летописью, составленной будто бы самим Конфуцием, — в другой. Могущественность судьи Бао, как это показано в романе, действительно превышает силу военную. В отличие от героев эпоса, Бао да и другие его помощники действуют больше умом и хитростью, чем силой. Но, как и в эпических сказаниях, рождению самого Бао предшествуют чудесные обстоятельства. В эпосе и сказке многих народов Востока герой часто родится волшебным образом у старых бездетных супругов.
В романе Ши Юй-куня будущий судья Бао появился на свет, когда его матери было уже под пятьдесят. Обычно рождение героя-богатыря сопровождается чудесными явлениями. В эпосах более архаических герой рождается от «чудесного зачатия», в поздних — его посылает бездетной матери святой — покровитель племени или рода. Нечто подобное мы находим и здесь. Как раз в момент рождения младенца его отцу явилось во сне какое-то рогатое существо с черным ликом, красными волосами, безобразным ртом и клыками. В одной руке чудище держало слиток серебра, другой — кисть. Каждому китайцу известно, что этот не названный в тексте старинный святой не кто иной, как дух звезды Куй-син — покровитель литераторов и конфуцианских ученых. В тексте нигде не говорится, что мудрый Бао родился от этого духа, но в его облике есть одна существенная деталь, подчеркивающая связь между Куй-сином и Бао: у Бао тоже черное лицо. В пьесах актер, игравший судью Бао, мазал лицо черной краской. Черный цвет имеет в Китае несколько иную символику, чем у нас. Он свидетельствует 6 честности и неподкупности героя.
В средневековых западноевропейских рыцарских романах, представляющих собой обработку эпических сказаний, герой нередко проводит детство в лесу, не зная о своем происхождении, его воспитывают иногда фея, иногда дикие звери. Герой с самого своего рождения находится как бы в положении изгнанного из родного дома. Заглянем в текст Ши Юй-куня. Только что родившегося младенца его брат с согласия отца несет в корзинке в горы, чтобы бросить там в глубокую яму. Но тут из кустов появляется тигр, и трусливый брат, оставив корзину с младенцем, пускается наутек. По логике развития чисто эпического сюжета далее должно было бы следовать повествование о том, как тигрица вскормила удивительного младенца, но перед нами уже совсем другой, более реальный мир, и ребенка вскармливает жена его старшего брата, а не тигрица. В истории необычного детства будущего мудрого судьи есть еще одна любопытная деталь. «Мальчику шел уже седьмой год, — рассказывает Ши Юй-кунь, — а он все еще не знал своих настоящих родителей. Он никогда не улыбался, не плакал, за все годы не произнес ни слова… Никто в доме не любил малыша, кроме Бао Шаня и его жены». Вспомним теперь героя французского средневекового рыцарского эпоса Тристана, имя которого означает «рожденный в печали», или Илью Муромца, который «сиднем сидел тридцать лет и три года», и нам ста нет ясно, что описание юного Бао построено таким образом не случайно, а в соответствии с художественным каноном героического эпоса. Но, разрушая этот канон, Ши Юй-кунь вводит в повествование не только элементы чисто бытового сказа, но и традиционной сказки о двух братьях, один из которых (а особенно его жена) всячески пытается извести другого брата. От сказки, конечно, идут и отравленная лепешка, которую вместо юного Бао съедает дворовый пес, и глубокий колодец, в который столкнули мальчика (словно в знакомой нам с детства сказке братьев Гримм «Метелица», где в колодец посылают нелюбимую падчерицу), и некоторые другие детали.
