Федько Безух, вздохнув, отступил перед этим взором. И товарищи силача—бродника, отвернувшись от обоих фрягов, увлекли его с собой к берегу.
Обе ватаги быстро разгрузили опустевшую «Балимеццу». Уцелевших пиратов и наемников увели в замок; отпущенные немедля на все четыре стороны слуги, гребцы и работники в растерянности топтались у лимана, не зная, куда идти. И быстрое пламя, поднявшись над палубой, как веселая матросская команда, карабкалось по косым парусам покинутого судна, взбиралось по вантам, влезало по канатам — все выше, к вершинам и вымпелам склоненных хищно мачт.
— Не удержались—таки, черти, — скрипнул зубами атаман Иван, глядя на пожар.
11
Погребены павшие в бою. Поделены трофеи. Готовы выступить три ватаги: одна пойдет на челнах вверх по древнему Днепру, другие две — судовая и конная — по морю и Полем в Белгород. Сборы окончены — надо и побеседовать напоследок, особенно — расстающимся, быть может и надолго.
Прощаются, хозяйски сидя в большом зале Леричей, в братском кругу, старшие ватажане с двух великих рек. Уговариваются о новых встречах, о том, как извещать друг друга, если потребуется помощь. Говорят о лихих ворогах вольности своей и жизни — татарах и турках, о ляхах, и мадьярах, наступающих с латинским крестом, о ливонцах и литве.
— Нагрянут на вас татары — зовите, — настойчиво повторяет Тудор Боур.
Василь Бердыш, взглянув на Баклана, качает головой.
— От бесермен отобьемся и сами, — отвечает он. — Орда для нас хоть и проклятие, но не главное. Вот когда настанет самый грозный час...
— Когда понесут паны и ксендзы всею силой Днепру ярмо, — вставил Иван, — тогда вас и покличем, каждая дружья сабля нам во спасение будет, — заключил Василь.
— Нас же, братья, зовите, когда ни потребуется, — молвил атаман. — Осадят ли город турки, нагрянут ли судовой ратью, пойдут ли по суше Молдову воевать — дайте знак, придем. И так приплывайте, — добавил Баклан с улыбкой, — и мы к вам наезжать будем. У нас хороши меды да горелка, у вас — вина да цуйка. Не так, Безух?
Федько закатил глаза, зацокал языком, зашевелил смоляными усищами.
— О деле тож забывать не след, — напомнил Василь. — Чтобы было всегда место нашим товарам на вашем торгу. Ваш ведь Белгород также — наши морские врата, для Поднепровья, как и Молдовы, дорогу к Каффе нам закрывает хан.
— Есть место в доме и в сердце, быть ему и на торгу, — усмехнулся старый Драгош.
В комнате мессера Пьетро ди Сенарега собрались вместе трое братьев—генуэзцев. В белой повязке под расстегнутой сорочкой, мессер Пьетро сверлил гневным взором младшего.
— Сошел с ума! — негодовал старший брат. — В заседельной торбе жалкого раба собирается ехать в неведомый дикий край! Зачем, о проклятый? Степных вшей кормить благородной кровью нашего отца?
— Матросы с галеи, синьор старший брат, — ответствовал Мазо, — на которую вы меня запродали, выкормили, верно, больше этих тварей, чем их наберется на всем вольном Поле.
— Наглая речь перед старшим — преступление перед богом, — мрачно заметил Амброджо.
— Истина — не грех, — с прежним упорством возразил юноша. И мессер Антонио, присутствовавший при этом прощальном споре, с удивлением заметил, как тот менее чем за месяц повзрослел — в суждениях, в окрепшей воле.
— Взгляните на него, о синьор! — решил призвать на помощь Мастера мессер Пьетро. — Ни благодарности, ни совести в этих нынешних юнцах более нет! И так со мной говорит он, за чьи грехи святой отец Руффино принял мученический венец и с новой болью взирает теперь на него с небес! Он, ради счастья которого мы с братом, — Пьетро протянул руки в сторону Амброджо, — рисковали всем и потеряли все!
Амброджо с тайной насмешкой взглянул на старшего в семье.
Пьетро вправду считал, что вместе с Леричами все потеряно, и глубоко пал духом — впервые в жизни. Старший брат был прав: семейство, в лице Адорино—Бокко—Романьо ди Сенарега, уже не простит стареющему неудачнику последнего провала. Теперь последняя надежда Пьетро — белгородские генуэзцы. Община в Монте—Кастро еще богата, влиятельна при дворе Палатина[105] Петра Молдавского и может, если захочет, помочь земляку добиться возмещения убытков, понесённых по вине княжьих людей. Или хотя бы попытается это сделать.
В глазах самого Амброджо случившееся в последние три дня выглядело совсем по—другому.
Средний брат, конечно, тоже был опечален утратой замка. Пропали деньги, большие деньги; не их, правда, но братья привыкли уже считать их своими. Потерян, быть может, удобный оплот для будущих предприятий — торговых и денежных, по новым путям и на новых землях, на севере и востоке.
Но он, Амброджо, об этом всем не должен бог весть как жалеть. Его капитал, с трудом сколоченный, но собственный, не пострадал, надежно вложенный в надежные дела, в процветающую на Хиосе компанию Маону, в товары и склады, мастерские и суда. Как большинство тогдашних генуэзцев, Амброджо не любил вкладывать золото в долговечные постройки и земли, ему всегда казалось, что это значит зарыть свой талант. Державные же мечты Пьетро всегда вызывали у него смех. Теперь было ясно: он, Амброджо, навек свободен от этого большого камня, который властный синьор брат, не спрашивая согласия, привязал к его ноге. Свободен и будет отныне добиваться собственных целей, как того пожелает и сочтет нужным.
На Мазо, однако, глядел с осуждением и он. Уйти бог весть куда с шайкой иноверных грабителей, за призрачной волей и долей, — это было уже чересчур.
— Ваше огорчение, мессере, легко понять, — молвил Мастер. — Но моя вина перед вами не меньше, чем неповиновение этого юноши. Ведь я слишком долго держал вас, синьоры, в неведении о прежних моих неладах со святыми отцами. И тем навлек на вас опасность быть обвиненными в укрытии еретика.
— Даже зная об этом, мы защитили бы вас от мести венецианских попов! — возгласил Пьетро, не ведавший, что Мастеру все известно. — Для этого, клянусь, я и спрятал вас в последние дни в гуще пленников, — прижал он руку к сердцу, — дабы попы забыли вас и оставили! Чем прогневали мы, синьор, господа, что покарал он так сурово нас за содеянное добро, что лишил всего и предал позору?! Скажите хоть вы! Я смиренно приму ваш суд.
«Чем больше в шутке правды, тем менее она смешна», — подумал мессер Антонио. Пора было, видимо, сказать генуэзцам истину, от которой они отворачивались и теперь.
— Ваша затея, синьоры мои, не могла привести к успеху, — сказал Мастер. — Ибо выбрали вы для себя неподходящее гнездо. Эта земля не приемлет корыстолюбцев и гордецов. Эти вольные степи и воды, — возвысил он голос, — созданы богом для людей, родных им по Духу, — таких же вольных, не связанных ничем, кроме боевого товарищества, кроме любви к свободе, к родной земле и ее правде, столь непонятной для вас. В этом вольном крае чужие темницы и замки недолговечны, и удел их — быстрое разрушение и забвение.
