Удрученный этими обстоятельствами, Петр растянулся на койке, чтобы за неимением лучшего — может быть, последний раз в жизни — поспать хоть немного; и с этой минуты все, как по волшебству, пошло по-другому.
Почувствовав под спиной что-то твердое, Петр тут же запустил руку в солому, чтобы убрать мешающий предмет, и вытащил туго смотанный клубок веревки толщиной в мизинец, с завязанными по всей длине узлами, чтобы по ним удобнее было спускаться. Сердце у Петра забилось быстро-быстро; блуждающим взором оглядев свою камеру, где уже стало совсем светло, в поисках чего-нибудь подходящего, что надлежащим образом позволило бы ему употребить веревку, посланную небесами, и использовать ее по назначению, к примеру, спуститься через выщербленное отверстие в стене, вентиляционную трубу или по чему-нибудь еще, куда мог бы протиснуться только худощавый молодой человек, он вдруг увидел на полу солидную, шириной чуть ли не в два пальца и в десять пальцев длиной, с изогнутыми, остро заточенными зубцами, пилку.
Объяснение тут было только одно, простое и легкое. Не могло быть сомнения, что неизвестный Петру предшественник тоже готовился к побегу и для этой цели раздобыл, несомненно, прочную веревку, но пилка оказалась такой скверной, что из-за явной непригодности он зашвырнул ее, а Петр поднял вместо своего собственного первоклассного инструмента, отыскивая его в темноте. Теперь нужно, чтобы меня некоторое время не трогали, тогда я практически спасен и свободен, — подумал Петр и снова принялся за работу.
Счастье, которое столь неожиданно свалилось на него, сопутствовало ему и тут. Пилка страмбского изготовления оказалась высокого качества, правда, и решетка была не менее добротной, так что три дня и три ночи Петр усердно трудился, оставляя работу только на время короткого сна, пока не перепилил целиком прутья решетки в шести местах — две внизу, две слева и две справа; и в течение этих трех суток никто к нему не проявил ни малейшего интереса; ровно в девять утра тюремщик приносил кувшин воды, миску овощной похлебки да кусок хлеба и уходил, чтобы появиться только на следующее утро. У господ от юстиции, по всей вероятности, были дела поважнее, их не слишком заботил безвестный похититель аккредитива, а Петр использовал их забывчивость с благодарностью, насколько хватало сил и самым лучшим образом.
Утром третьего дня, когда он возился с пятым и шестым прорезом, зазвонили все римские колокола и трезвонили до самой поздней ночи; в похлебке, принесенной тюремщиком, плавал кусок вареной говядины; на вопрос Петра, по какому случаю такое угощение, тот ответил, что сегодня день рождения Его Святейшества. Вечером из бастиона замка Сант-Анджело раздались выстрелы из мушкетов и аркебуз, что Петр различил своим чутким ухом, и этот грохот, время от времени усиленный однообразным буханием тяжелых ядер, был столь мощным, что стены башни, где Петр был заключен, ощутимо дрожали; мало того, где-то у ворот св. Петра начали пускать ракеты, и это так воодушевило римлян, что сверкающие каскады искр и золотого дождя они всякий раз сопровождали громкими возгласами «слава!».
А Петр все пилил и пилил.
Утром четвертого дня, когда снова воцарилась тишина, он закончил седьмой прорез, на этот раз левого прута сверху, так что оставалось перепилить только в одном месте, наверху справа второй вертикальный прут, который до сих пор был соединен с кладкой окна. Эту работу он мог безо всякой спешки проделать до наступления темноты и тогда, как говорит поэт, под покровом ночи обратиться в бегство.
Но тут неожиданно случилось несчастье и полностью разрушило его до мелочей продуманный план: когда седьмой прорез был готов и знаменитая страмбская пилка прошла его насквозь, вся решетка ни с того ни с сего поползла вниз и исчезла из виду, и вскоре Петр услышал, как она с металлическим грохотом упала на мостовую около самой башни. Петр переоценил прочность ее опоры — последний прут, над распилкой которого он предполагал провести весь следующий день, помимо его желания и без его помощи, выпал из кладки стены, в которую, как оказалось, был вогнан недостаточно глубоко, вывалился из своего гнезда, и в окошечке сразу стало просторно-препросторно. Неизвестный мастер, по-видимому, облегчил себе задачу и не озаботился прочнее замуровать решетку.
Итак, теперь уже ничего другого не оставалось: нужно было поскорее уносить ноги, короче говоря, давать стрекача, ни секунды не медля, исчезнуть из камеры раньше, чем заглянет сюда тюремщик, он ведь не слепой и с первого взгляда, конечно, заметит, что окошечко в камере явно не тюремного вида, и по долгу службы поднимет шум. Петр в мгновение ока привязал конец веревки к обломку левого вертикального прута, который, как упоминалось выше, оставил специально в оконном проеме, выбросил из окошка клубок веревки, затем просунул голову и, не уделив ни малейшего внимания трагическому великолепию предрассветного Рима, раскинувшегося под ним, начал спускаться, на руках соскальзывая все ниже и ниже, притормаживая при этом на узлах ногами. Мельком бросив взгляд вниз, Петр успел убедиться, что побег, как только он коснется земной тверди, вполне может удаться, потому что башня находилась в середине небольшого бастиона, окруженного оборонительной зубчатой стеной, но стена была невысока и наверху снабжена еще галереей, к которой для надобности защитников бастиона вели многочисленные ступени и приставные лестницы.
Летописцы тех времен рассказывают, что такие и подобные им побеги происходили несчетное множество раз, но, как правило, заканчивались разрывом веревки и переломом костей у беглецов; так, например, известный английский алхимик, состоявший на службе у нашего императора, дважды был заключен в крепость и дважды спускался по веревке из окна, но в обоих случаях веревка у него обрывалась и алхимик ломал себе ноги, сперва левую, потом правую — а может, и наоборот; как известно, Бенвенуто Челлини тоже сломал себе ногу во время упомянутого уже побега из замка Сант-Анджело. Ну, а веревка, с помощью которой бежал из заточения Петр Кукань из Кукани, не оборвалась, она была хоть и тонкая, но сплетена из прочного конского волоса, а кроме того, довольно длинная, так что у Петра были все шансы достичь земли благополучно.
Тем не менее, уже добравшись до середины страшной стены, по которой спускался, он скорее инстинктом, чем разумом почуял неладное — веревка словно ожила, как-то ослабела под его тяжестью, и Петра охватило чувство неуверенности и смертельного страха, и не без оснований, потому что остаток прута, к которому он привязал веревку, был вмурован в стену так же небрежно и неглубоко, как и прочие концы решетки, поэтому прут дрогнул и накренился, словно больной зуб, который фельдшер щипцами выдергивает из десны. То, что последовало потом, уже не было скольжением, осторожным спуском сверху вниз, а стало головокружительным полетом, неистовым, дьявольским скольжением; Петр держался за канат уже не кистями рук и не ногами, он лишь слегка зажимал его мускулами рук, икрами ног и мчался чуть ли не со скоростью свободного падения, натыкаясь на узлы веревки; когда же основание прута вывалилось из своего ложа напрочь, его замедленное свободное падение перешло в свободное падение, уже не замедленное.
