одного. Разве это благородно? И все тут господа офицеры.
Фашисты сразу же расступились, руки с пистолетами повисли. Алексей Иванович вынул носовой платок и обернул неторопливо руку — кожу на пальцах саднило.
— Что же происходит? — пропела леди Гвендолен. Она обводила холодными, без искры интереса глазами лица фашистов.
— Извините, мадам, вам придется уйти, — сказал Крейзе.
— Вот как?
— Вы уйдете? Иначе вас уведут.
— Зачем?
— Вам будет неприятно увидеть кровь.
— Какую кровь?! — и легкую розовость щек Гвендолен сменила матовая бледность. — И вы смеете? Здесь?! Не смейте! Мистер Алекс друг моего супруга.
— Он комиссар, большевик. Приговор вынесен.
«Так, и приговор уже вынесен, наивный ты человек! Шевельнешься, и в тебя всадят полдюжины пуль». Мансуров обвел взглядом дорожки. Вдалеке у беседки стояли оберштандартенфюрер и… Хамбер. Лица их были повернуты к террасе. Но ни генерал, ни консул и не думали приблизиться.
Крейзе приказал:
— Обер-лейтенант, вышвырните мадам!
— Вы нам мешаете, красавица, — покривил свою подпорченную огромным кровоподтеком амурскую физиономию обер-лейтенант и, обхватив тонкую талию Гвендолен, потащил ее к двери.
— Убери лапы! Катран! Ко мне! — Голос леди Гвендолен прозвучал резко и повелительно.
Офицеры от неожиданности остановились.
Донеслись странные гортанные выкрики.
Через балюстраду рвались, лезли черные, в огромных белых чалмах, ослепительно белых одеждах, вооруженные кривыми саблями люди…
Змея меняет кожу, но не характер.
Мукими
Собаку, которая бросила своего хозяина и пошла за тобой, отгони камнями. Убей собаку!
Ахикар
Поднос, покрытый накрахмаленной, хрустящей салфеткой, торчащей снеговым горным пиком, распространял ароматы. Под салфеткой обнаружились два фаршированных фисташками и специями фазана, фаянсовое блюдо с горкой желтого от шафрана риса, тарелочки с зеленью и острыми соусами, сушеные лимоны. Рядом со всей этой гастрономической роскошью на столике стояли бутылки и флаконы с заманчивыми этикетками.
Из-за них поглядывали очень черные из-под очень черных и густых бровей глаза, особенно пронзительные на белом красивом лице, которое портил серовато-нездоровый оттенок кожи и странное подергивание век. Подергивание происходило непрерывно и мешало слушателю сосредоточиться на том, что говорил обладатель пронзительных глаз.
— Будьте гостем, отведайте хорасанских деликатесов, — потчевал Сахиб Джелял. Он не мог отделаться от мысли, что его гость нервнобольной, о чем говорили подергивание щек, некоторая торопливость и сумбурность речи, болезненный вид. — Кушайте, дорогой таксыр Бай Мирза. Боюсь, что в Касселе вы лишены многих прелестей нашей азиатской кухни. Остается пожалеть, что я не имею возможности предложить наш самаркандский плов.
— О, господин Сахиб Джелял, в нас, тюрках, кипит ключом азиатская кровь. Сколь долго мы ни жили бы в среде всяких там ференгов, аллемани и прочих европейцев, мы отнюдь не утратили величайших качеств нашей старинной крови Боз Курта — Серого Волка, нашего предка, и всех наших передававшихся из поколения в поколение адатляр, — о, вы узбек, знаете, что под этим словом мы понимаем наши благородные нравы.
Господин Бай Мирза кушал исправно, пил много и еще больше говорил. Он уже успел рассказать о себе столько, что своей необыкновенной и почти трагической судьбой должен был вызвать к себе сочувствие и даже жалость, тем более в таком восточном философе, каким слыл во всех странах Среднего и Ближнего Востока Сахиб Джелял. Бай Мирза знал уже в Германии про Сахиба Джеляла многое, знал, что он, выходец из Самарканда, в молодости странствовал по Аравии и Северной Африке, принимал в качестве воина-газия участие в священных войнах против английских колонизаторов, сражался под Обдурманом и Хартумом, что впоследствии он состоял визирем бухарского эмира, что в первую мировую войну он возвратился в Аравию и с оружием в руках защищал мусульманские святыни в Мекке и Медине и в хитроумнейшем единоборстве с британским разведчиком Лоуренсом Аравийским одержал верх, что в последние десятилетия он пользуется в Афганистане, Северной Индии, Иране и Египте славой коммерсанта, ворочающего миллионами. Сам адмирал Канарис упомянул Сахиба Джеляла в своей беседе перед отправкой Бай Мирзы в Иран: «Человек знающий и полезный. В отношении союзников держится настороженно, сказал бы, неприязненно. Сказываются англофобские воспоминания прошлого. К большевикам не питает и не может питать особых симпатий. Словом, фигура весьма устраивающая в той операции, к которой вы приступаете. Известные сомнения вызывает обстоятельство, что жена у него англичанка. Да, английская леди, к тому же, по некоторым данным, имевшая в прошлом связи с британской секретной службой. Но важно, что Сахиб Джелял богат, независим и… коренной туркестанец. Вы сами из Туркестана и сможете подобрать к нему ключи. А англичанка? Все переменчиво — сегодня англичане воюют с большевиками против рейха, а завтра — я имею в виду падение Сталинграда — англичане пожмут нам руки и… Держите курс в вашей миссии на таких, как Сахиб Джелял. Он еще будет министром правительства… под нашей эгидой».
С наслаждением пережевывая нежное мясо фазана, Бай Мирза успевал произносить напыщенные тирады — себя он в них именовал не иначе как «мы» и старался изучить будущего министра, чему изрядно мешали стена из горлышек бутылок и винные пары, угрожающе скапливающиеся в голове.
«Откровенность, откровенность, — адмирал предупреждал, — с такой личностью — только откровенность!» — вспоминал Бай Мирза.
И потому Бай Мирза счел излишним скромничать и рассказал о себе все, всячески подчеркивая свои заслуги перед рейхом.
Бай Мирза рассчитывал на Сахиба Джеляла. Бай Мирзу здесь, в Баге Багу немцы держали в черном теле, обращались с ним как с ефрейтором, вон даже на банкет не пригласили, хотя у него и было звание капитана германской армии… Да, черт бы их побрал, не пригласили даже на торжественный завтрак в столовую, где за столом пыжились всякие лейтенантишки. Бай Мирзе уделяли ровно столько внимания, сколько полагалось коменданту, начальнику личного конвоя оберштандартенфюрера. Фон Клюгге удостаивал своего коменданта лишь одного пальца при рукопожатии, а потом тщательно вытирал палец носовым платком…
Не в своей тарелке чувствовал себя среди напыженных, наглых фашистов-аллемани бывший незаметный учитель школы второй ступени, позже офицер Красной Армии Бай Мирза. Совсем он не так мелок, ничтожен, чтоб позволить с собой такое обращение. Он еще покажет им, кто он. Он считал себя выдающейся личностью. Разве он подставил свою выдающуюся голову под пули на фронте? Разве он поступил, как поступили бараны, те же узбеки, давшие себя убить или уморить в концлагерях для пленных?
Бай Мирза вполне серьезно воображал, что его выдающиеся умственные способности дали ему возможность уцелеть на фронте, суметь сдаться в плен и сразу же занять у фашистов особое положение. В идейном споре с
