Леонид Платов - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ №13 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

Я прочел эту книгу о сражении за Будапешт. Что ж, несомненно полезное, добросовестное военно-историческое исследование. Однако я не нашел там фамилии Мыколы Григоренко, моего друга, который участвовал в «изъятии» секретных карт и погиб, прорываясь вместе с группой разведчиков в расположение наших войск.

Возможно, с точки зрения историков, ворочающих глыбами событий, то, что произошло 17 января 1945 года в одном из будапештских домов, только эпизод, не заслуживающий упоминания более чем «в двух словах». Но ведь за этим эпизодом — сложная судьба человека, постепенное, закономерное развитие его характера, которое виток за витком подняло Мыколу на высоту подвига самопожертвования.

Тут бы надо писателю дополнить историка. Объяснить, почему Мыкола не мог поступить иначе, почему пожертвовал своей жизнью, лишь бы сохранить добытые со столь великим трудом карты секретных минных постановок на Дунае.

Так стала складываться в моем воображении повесть о Мыколе, повесть, которую я хотел адресовать подросткам. Ведь им, будущим нашим советским воинам, особенно интересно и полезно узнать, как развивался один сильный, целеустремленный характер, полностью проявивший себя в дни Великой Отечественной воины.

Я уж и вступление к повести было набросал, вернее, главу о детстве. Думал назвать ее так: «Мальчик, который отбросил костыли».

Мне представляется очень важным показать, как мой друг с первого же взгляда облюбовал себе призвание в жизни. (Откровенно сказать, я всегда завидовал ему в этом отношении.)

Однако не обо мне здесь речь. В повести я только для взаимодействия или, если хотите, для сравнения. Как бы оттеняю Мыколу. И повествование решил поэтому вести не от первого, а от третьего лица. Чтобы не слишком выпячиваться.

А ведь в пору нашего детства Мыкола не случайно называл меня своим Котом в сапогах, безоговорочно и во всем признавая мой авторитет.

И то сказать: кто он был тогда? Гайворонец, приезжий. А я — коренной севастополец.

На нем во время нашей первой встречи торчала, помню, нелепая соломенная шляпа, на мне же были рыбацкая роба и высоченные резиновые сапоги с отворотами — загляденье для деревенщины. Раскрыв рот, Мыкола глаз не спускал с этих сапог.

Каюсь, я замешкался, запоздал к нему на помощь, хотя еще издали услышал притопывание босых пяток — военный танец беспризорников — и их задиристые хриплые голоса…

— Держись за шляпу, эй! Ветром унесет!

— Рот-то, рот закрой! Сам закроешь или помочь?

Эти и им подобные замечания остаются без ответа.

— Чего же ты молчишь? Чи ты моря не видал, чи как?

Мальчик лет тринадцати, в свитке и соломенной шляпе (по-украински — брыль), неподвижно стоит на ступенях Графской пристани, глаз не сводит с моря.

Так вот оно, стало быть, какое, это море!

Конечно, не раз уже видел его, но только на картинках. И там оно было совсем другое, не живое. Сейчас море движется, без устали наплывает на берег, а коснувшись причала, куда-то уходит. Куда? Волны, к сожалению, невысокие, рябь или, по-флотски сказать, зыбь. А поглядеть бы, что бывает, когда шторм! О-о!

Два беспризорника, метя длиннополыми лохмотьями лестницу, нервно кружат подле мальчика в брыле. Внимание привлекает, впрочем, не столько пресловутая шляпа, сколько торба, лежащая в ногах. То и дело на пятнистых от грязи плутоватых физиономиях сверкает улыбка.

Все трое, наверное, ровесники, но эти, в лохмотьях, набиты по макушку житейским опытом, тогда как владелец торбы прост и наивен, как подсолнух.

И хоть бы зажал коленями свое имущество! Хоть бы огрызнулся разок! Нет, оцепенел. Стоит и молчит как околдованный.

Выбивая пятками дробь, тряся рукавами и многозначительно перемигиваясь, беспризорники всё сужают и сужают круги.

Свершилось! Околдованный морем смотрит себе под ноги, потом в растерянности оглядывается. Ни торбы, ни беспризорников! В просветах между колоннами нет никого, лестница пуста.

А в той торбе были сало, хлеб, смена белья, недочитанная книжка. Были! Машинально рука тянется под брыль, к затылку. Почему-то при подобных печальных обстоятельствах в Гайвороне принято чесать в затылке.

Да что торба! Он тотчас же забывает о ней, потому что нечто гораздо более ужасное стряслось с ним до ее похищения.

Его не взяли на корабль!

За деревьями на площади виден бронзовый Нахимов. Он стоит спиной к приезжему. Поза говорит сама за себя. Прославленный флотоводец недвусмысленно дает понять, что до приезжего ему нет никакого дела.

Еще более неприветливо ведут себя львы, лежащие по обеим сторонам лестницы. С подчеркнутым равнодушием они воротят от гайворонца свои надменные каменные морды.

А ведь он просился даже не на самый большой корабль, крейсер или линкор, согласен был на любой, пусть маленький, пусть катер, лишь бы тот был военный.

В гавани, как он и ожидал, было их полно, этих военных кораблей. Все одномастные, серые, — чтобы сливаться с морем и без следа исчезать в тумане, это-то он уже знал. Пушки грозные торчат в разные стороны. С палубы на причал переброшены сходни, возле них стоят вахтенные. А на мачтах — или как там: на реях? — полощутся веселые разноцветные флаги!

Перекинув торбу через плечо, он прошел вдоль причала, не пропустил ни одного корабля. Сердце в груди трепыхалось, как флаг. У сходней он останавливался, стаскивал свой брыль, говорил: «Драстуйтэ!» или «Доброго здоровья вам!» Потом долго переминался с ноги на ногу, держа брыль у живота и ожидая, когда на него обратят внимание: по-деревенски вежливый, терпеливый, ну вылитый белоголовый пастушок из сказки.

Его наконец замечали. Матросы, свободные от вахты, перевешивались через поручни, вступали в разговор. Выяснялось, что на корабле юнга не требуется. Разговаривали, однако, дружелюбно, советовали малость обождать, подрасти, а ведь это дело нехитрое: надо лишь вернуться домой и побольше есть борща и галушек, не заметишь, как и вырастешь.