ПУТЕШЕСТВИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЕ • ФАНТАСТИКА LXV
Леонид Савелов
ПРИНЦЕССА ИЗА
Был у меня приятель, которого я очень любил. Это был сердечный и отзывчивый человек, большой фантазер и идеалист. Мы с ним были в очень дальнем родстве, но росли вместе и сохранили дружеские отношения до самой смерти.
Он любил путешествовать, на что средств у него было вполне достаточно, и нередко мы расставались с ним на целые годы, когда он скрывался с русского горизонта; но эти продолжительные его поездки нисколько не нарушали наших дружеских отношений, так как мы были в самой оживленной переписке, и он самым подробным образом описывал свои всевозможные приключения и впечатления, и его письма-тетради всегда доставляли и мне искреннюю радость, внося в мою однообразную, одинокую жизнь струю свежего воздуха, а иногда так заинтересовывали меня, что я укладывал свой чемодан и отправлялся на розыски приятеля.
Но раз в вашей переписке наступил перерыв в несколько лет, и я решил уже, что мой друг сложил свои кости на берегах Нила, куда он поехал, и откуда я получил от него его последнее письмо с подробным описанием Каира, пирамид, гробниц аписов и других памятников египетской старины. После этого письма он вдруг замолк. Я написал нашему дипломатическому представителю, прося его навести справки, но и это нисколько не развеяло моей тревоги, так как я узнал только, что в числе умерших русских за последнее время Петра Петровича Иволгина нет; но это ничего не разъясняло, — мало ли что могло случиться: он мог утонуть, мог наконец забраться в какие-нибудь глухие места Египта и быть там убитым, — и в том, и в другом случае его смерть могла быть не зарегистрирована…
У меня в голове возникали всевозможные предположения, — мне не хотелось верить, что Иволгин погиб; но когда прошло около двух лет — то я пришел к заключению, что друга моего уже нет в живых, — как вдруг получаю от него письмо из того же Каира, в котором он просил простить его за долгое молчание, объясняя его какими-то особыми событиями, случившимися в его жизни за это время, сообщал, что женился на египтянке и окончательно поселился в Египте, где и решил окончить свои дни. «Моя жена, — писал Иволгин, — не может выезжать за пределы Египта, а вместе с нею и я привязан окончательно к священной земле Гатор и Амона-Ра, исповедуя религию моей жены, т. е. религию древнего Египта». Меня нисколько не удивила фантазия Иволгина поселиться окончательно в Египте, не удивило и то, что он принял религию жены-египтянки, — как я говорил уже, Иволгин был в высшей степени сердечным и привязчивым человеком, и было вполне естественно его желание молиться вместе с любимой женой; удивило только упоминание о какой-то религии древнего Египта: это для меня было совершенной новостью, я никак не предполагал, что такая может еще существовать. Неужели могли быть еще люди, поклоняющиеся Изиде, Амону-Ра, Гатор и их божественным современникам?
Иволгин звал меня в Каир посмотреть, как он устроился там. Приглашение пришлось мне очень по вкусу: кроме того, что я никогда не был в Египте, меня потянуло взглянуть на Иволгина и обнять моего друга. Сборы мои были недолгие: устроив свои дела в Петербурге, я выехал в Одессу, где сел на пароход, отходивший в Александрию. Были наша глухая осень, мрачное небо, мрачное море, заунывное завывание ветра, серые, точно свинцовые, волны, бившие о борт корабля, который скрипел и вздрагивал всем корпусом. Все это мало содействовало хорошему настроению духа, и я начал жалеть, что пустился в это путешествие. В Константинополе было немногим лучше: те же свинцовые тучи, тот же холодный ветер. После Дарданелл стало теплей, днем можно было уже сидеть на палубе, а когда мы попали в Архипелаг, то я уже не жалел, что поехал. Группы зеленых островов, голубое небо и теплый ветерок, тянувший с юга — все это заставило скоро забыть всю ту мерзость русской осени, которую я оставил дома. После Пирея пришлось достать легкое пальто, а подходя к Александрии, я уже обходился и без него.
В Каир я приехал вечером; на вокзале меня встретил Иволгин. Он мало изменился за эти несколько лет, что я его не видел, только взгляд его стал как-то сосредоточен, в глазах появилось какое-то незнакомое мне выражение, наложившее особую печать на его красивое загоревшее лицо. Я почувствовал, что мой друг духовно изменился, что в нем что-то есть новое, что он стал еще дальше от обыденной жизни, от него точно исходило какое-то сияние, отражавшееся во всей его фигуре, в лице и особенно в глазах. Видно, что Иволгин жил своей внутренней жизнью и ею был бесконечно счастлив. Такое впечатление он произвел на меня с первого же момента встречи; проведенные затем с ним три месяца вполне подтвердили мое первое впечатление, а рассказ его об его жизни объяснил мне и саму причину такой перемены.
Иволгин повез меня к себе. Он жил в арабской части, в своем доме, богато отделанном в древнеегипетском вкусе, что было и оригинально и красиво. Поражало особенно то, что вся обстановка его дома была крайне древняя, подделок почти не было: все это должно было стоить огромных денег, не говоря уже о труде собрать ее, — и я не мог не удивляться, каким образом Иволгин успел это сделать в такой сравнительно недолгий срок.
После ужина, причем Иволгин ел вегетарианский стол, мы довольно долго сидели в кабинете, где в особой нише возвышалась мраморная статуя какой-то египетской богини, убранная свежими цветами; перед статуей стоял мраморный же жертвенник с несколькими светильниками. Иволгин много и подробно рассказывал о своих путешествиях, но, к моему удивлению, ни разу не коснулся одного вопроса — своей женитьбы и вообще ни одним словом не упомянул о своей жене, отсутствие которой меня немало смущало. Если бы она была нездорова, то все же, казалось бы, Иволгину следовало объяснить мне причины ее отсутствия, спросить же я постеснялся: мало ли что могло случиться между супругами — в конце XIX века для того, чтобы разъехаться, многого не требуется. Одним словом, он молчал, и я не спрашивал, и мы так и разошлись по своим спальням, а я ничего не узнал о хозяйке дома. На другой день утром мы сошлись в столовой, но были опять вдвоем, и опять Иволгин не упомянул ни одним словом о своей жене, и я положительно терялся в догадках. Перед завтраком хозяин предложил мне осмотреть его дом, который представлял из себя точное воспроизведение жилища знатного египтянина. Стиль везде был строго выдержан; но меня, как и накануне, особенно поразило то, что почти вся обстановка была действительно страшно древняя, и нужно было удивляться не только огромной ценности всего собранного, но и тому, как можно было собрать всю эту драгоценную коллекцию древнейшей мебели, что даже при больших средствах Иволгина казалось почти невероятным. Обстановка всего дома, думаю, стоила не одну сотню тысяч, а таких средств на одно убранство дома Иволгин истратить, конечно, не мог. Вероятно, на моем лице отразилось недоумение, потому что Иволгин без всякого вопроса с моей стороны заметил:
