— Ну, действуйте!
Старики бережно подняли Гээнту и понесли его, как младенца, в лодку. Между тем Голованов стащил в воду его оморочку и причалил ее к большой лодке. Все они уселись и поехали.
На косе остались Коньков и Кялундзига.
— Соза, мне надо поговорить с вашим человеком, который хорошо знал бригадира лесорубов Чубатова. Есть у вас такой?
— А почему нет? Здесь, возле сопки, живет пасечник Сусан. У него часто бывал Чубатов.
— А далеко ли заготовлял Чубатов лес?
— Километра три отсюда. Все здесь. Вон лодка. Пожалуйста, в момент объедем такое дело, — Кялундзига даже улыбался от услужливости.
— А Сусан видел лесорубов? Знал, как они лес заготовляли?
— Сусан все знает.
Это воодушевление передавалось и Конькову, он тоже улыбнулся:
— Тогда вези меня к Сусану.
Они переехали на другой берег и причалили в укромной бухточке. Поднялись по тропинке на пустынный откос: перед ними лежал брошенный поселок лесорубов — забурьяневшие улицы, дома с выбитыми окнами, с раскрытыми дверями, с покосившимися крыльцами, сквозь выщербленный настил которых прорастали буйные побеги маньчжурского ореха да аралии с длинными перистыми листьями.
— Ничего себе картинка! — Коньков присвистнул и выругался. — Прямо как Мамай прошел. А где же люди, жители поселка? Ведь не передушили их? Ведь не повымерли от чумы?
— Лесорубы переехали в новый поселок, — ответил Кялундзига. — Далеко отсюда. Километров пятьдесят будет. А этот бросили.
— Почему? Дома крепкие, тайги вокруг много. Зачем же такое добро бросать? Смотри, какие дебри вокруг. Ноги не протащишь!
— Эту тайгу нельзя брать.
— Да почему? — повысил голос Коньков.
— А все потому… Я ж тебе говорил: кедры порубили, ель да пихту взяли. Остались ильмы, да ясень, да орех. Они тяжелые, их сплавлять нельзя — тонут. А дороги нет. Такой порядок завели.
— Ничего себе порядок! Заломали, захламили тайгу, бросили хороший поселок и поперли на новые места. Рупь кладем в карман — червонец в землю втаптываем. Порядок!
— Ты что, первый раз видишь такое дело? — с усмешкой спросил Кялундзига. — Разве там, на Бурлите, не такое ж дело?
— Я там уже пять лет не был…
— Какая разница?
— Так в том-то и беда, что годы идут, а безобразия эти повторяются. Как увидишь — всю душу переворачивает.
— Такое дело запрещено законом. Точно говорю! Это выборочной рубкой называется. Ты кто? Ты есть человек закона. Правильно говорю?
— Ну? — согласился Коньков.
— Вот и запрети такое дело.
Коньков только рукой махнул с досады:
— Эх, Соза! Наивный ты человек… Как ребенок.
— Я ребенок? А ты большой? Тогда поясни, почему такое дело видишь, ругаешься, плюешься, а наказать за такое безобразие не хочешь?
— Ну кого я накажу? Да разве мне этот леспромхоз подчиняется? Я только за жуликами гоняюсь да за хулиганами.
— А разве такое дело не хулиганство, понимаешь?
Так они, переругиваясь, шли по улице заброшенного поселка, по ветхому дощатому тротуару, сквозь щели которого прорывался наружу кустарник; а вокруг ни живой души, ни дымка из трубы, ни собачьего лая, ни петушиного крика.
И вдруг навстречу им невысокий широкоплечий мужичок с ружьем за спиной, словно из-под земли вырос, как дух лесной.
— Откуда он взялся? — удивился Коньков.
— А это пасечник наш, Пантелей Иванович, — сказал Кялундзига.
— Ты же говорил, что пасечник — удэгеец!
— Это старший над ними.
Они поравнялись с пасечником, поздоровались.
— Мы к вам по делу, — сказал Коньков. — Здесь, неподалеку от вас, заготавливал лес Чубатов. Вы, наверное, встречались с ним, видели его работу?
— Я сижу на дальней пасеке, километров за десять отсюда. А здесь — мой подручный Сусан. Он хорошо знал Чубатова. Пойдемте!
И опять еле заметная тропинка на месте прогнившего тротуара, заросшего бурьяном да кустарником, и пустынная мертвая улица.
— Пантелей Иванович, как вы тут живете? — спросил Коньков. — Страшно, поди?
— Привыкли. А чего бояться?
— Зверье кругом, медведи и тигры, поди, есть?
— Есть и медведи, и тигры. Самка с двумя тигрятами прижилась тут. Холостячка. Лет четырех-пяти. Эта не балует. Но зимой пришел самец. Здоровенный! След — фуражкой не накроешь. Этот хулиган. Двух собак на пасеке стащил. Сусан боится его. Вот я и пришел попугать этого хулигана. Надо отогнать его.
— И вы видели тигров? — спросил Коньков.
— Частенько. Иной раз идешь и чуешь спиной: он сидит в зарослях и за тобой наблюдает.
— Так ведь бросится со спины-то?
— Э, нет. У меня и на спине есть глаза. Я его встречу, будь здоров. Он это чует.
— Ну, брат, вы с ними, с тиграми-то, как с соседями живете, — сказал Коньков усмехаясь.
— Да вроде того, — охотно согласился тот. — Почти каждую неделю общаемся. Одни мы тут. То он у меня кабана убитого украдет. А то, случается, и я у него беру. Намедни он двух кабанов задавил, одного сожрал, а другого на ужин оставил. А я говорю, — это непорядок, обжираться-то. Взял у него того кабана и на пасеку уволок. Так что взаймы берем друг у друга, — идет, рассказывает да посмеивается.
Таежная пасека на обширной лесной поляне появилась перед ними внезапно; выйдя из густых зарослей жимолости и кипрея, они очутились перед длинным приземистым омшаником, за которым в стройном порядке раскинулись, словно четырехгранные кубики, желтые и синие ульи. Тут же, под навесом, стоял верстак, на нем лежали чисто оструганные дощечки, под ним — куча свежих стружек. А над верстаком на бревенчатой стене висели распертые белыми палочками две тушки кеты, уже чуть привяленные на солнце, с красновато-желтым отливом на нутряной полости проступившего жира.
Пожилой удэгеец с седеющей короткостриженой головой и ершистыми усиками, склонившись над выносным столиком, черпал деревянной ложкой из тузлука красную икру и бросал ее в обливную чашку.
— А вот вам и Сусан, — сказал Пантелей Иванович, приподняв кепочку, и подался восвояси, исчезнув в таежных зарослях так же внезапно, как и появился.
Сусан подошел, чинно поздоровался с Кялундзигой и Коньковым. Из раскрытых дверей омшаника выглянула старуха в черном халате и с медной трубочкой в зубах и снова скрылась.
— Рыбачил? — спросил Кялундзига, кивнув на икру.
— Худо совсем, — ответил Сусан, — утром ходил — всего две кеты взял. Нет рыбы! Юколы[3] не будет, что зимой есть будем? Чем собачек кормить?
